Олег Боровский - Рентген строгого режима Страница 64

Как оперировал Силоенко, я не знал, знал только, что он очень часто ассистировал Катлапсу.

Безусловно, главным лицом в санчасти был хирург Христиан Карлович Катлапс. Христиан Карлович любил громко посмеяться, особенно когда хотел подбодрить работягу, впавшего в уныние из-за переломов:

– Ха-ха-ха! Ты говоришь, что будешь хромать? Выкинь дурь из головы, мы тебе так срастим ногу, что она здоровее целой станет! Ха-ха-ха! – ревел басом доктор. Или: – Ха-ха-ха! Ты боишься, что я тебе вырежу весь желудок? Зря боишься! Я тебе отрежу только половину брюха, но и оставшаяся половина с удовольствием примет литр водки! Ха-ха-ха!

Травмированные больные были в полном восторге, и весь лагерный контингент обожал доктора. Хирургом доктор был прекрасным, я неоднократно присутствовал на операциях и видел, как Катлапс уверенно работает, как быстро и чисто режет, пилит, зашивает распластанное кровавое тело.

Конечно, я ничего не понимал в хирургии, но я видел результаты его работы – никто и никогда не умирал у него на столе, да и потом, после операции, больные почти все выздоравливали, правда, случаи безнадежного рака встречались чрезвычайно редко, никто не знал, в чем тут причина. Я, например, не будучи врачом считаю, что рак в лагере не имел распространения благодаря двум главным причинам: весьма ограниченному и нежирному питанию и усиленной физической нагрузке. Наоборот, гипертоническая болезнь и смерть от нее были распространены очень широко, но гипертония – заболевание, связанное с центральной нервной системой, зверски угнетенной в результате лишения свободы практически до конца жизни и жестоким режимом особого лагеря... Так думал я, и врачи со мной, в общем, соглашались.

Катлапс работал очень много, ему приходилось оперировать и переломанных на шахте и стройке, и рубленных топором, и резанных ножами, и стреляных... Правда, были и опухоли, и прободные язвы желудка, и пробитые черепа, все было...

Я никогда не спрашивал Христиана Карловича, что ему инкриминировали следователи МГБ, а он, естественно, никогда об этом не рассказывал, но знал я доктора восемь лет, и все эти годы он день и ночь оперировал больных и травмированных, получая за свой труд пайку черного хлеба и черпак баланды. Сколько доктор спас человеческих жизней, бесплатно, бескорыстно... Он даже не брал в подарок махорку, доктор не курил и не пил спирт, который всегда был в его распоряжении. Воистину, это была жизнь христианина-подвижника...

Вторым хозяином в хирургическом стационаре был, безусловно, старший фельдшер Петрас Лапинскас из Вильнюса, небольшого росточка, но с жилистой, мускулистой фигурой. Петя почти всегда ассистировал Катлапсу на операциях и вообще был у доктора правой рукой. Петя, кроме большой физической силы, обладал еще и чрезвычайно сильным духом, все в стационаре относились к Петру с большим уважением, а разные там «баламуты» или «духарики» даже его боялись. Сколько раз я видел, как Петя врывался в палату, в которой разгорелась драка между больными, чаще всего на почве национальной розни, и усмирял здоровенных шахтеров в несколько минут, кого «впечатляющим» словом, кого оглушительной затрещиной, а кого и палкой, – это было великолепное зрелище... Петя никого и ничего не боялся. В подчинении у него было двое фельдшеров, не считая, конечно, санитаров, дневальных, истопников, банщиков.

Особенно мне запомнились оба фельдшера – Миша Дециг с Украины и латыш, фамилию которого я, к своему стыду, забыл, помню только, что он был земляком Катлапса. У немцев он служил в войсках CC. Помню, как я был потрясен, когда этот парень спокойно рассказал, что во время блокады он два раза проходил через Ленинград в немецкой форме и с оружием, только в плаще, конечно, сопровождая немецкого разведчика в Кронштадт. А я в это время умирал там от голода... Он видел засыпанный снегом тихий и темный огромный город, видел трупы на улицах и еле бредущих, полуживых ленинградцев... Но он их не жалел, он был настоящим фашистом...

Миша Дециг, напротив, был веселым, общительным хлопцем, всегда старательно выполнял все распоряжения Лапинскаса. Кстати сказать, за весь период работы в стационаре у меня произошел только один конфликт, и именно с Мишей Децигом. Как я уже говорил, в моем кабинете имелся еще выход в коридор стационара, к черному ходу больницы, через который доставляли уголь, пищу, выносили золу. Через черный ход в стационар частенько проникали дружки больных зыков, что всегда раздражало фельдшеров. Около моего кабинета целый день была толчея, которая мне никак не мешала. Миша Дециг, обуреваемый служебным рвением, решил закрыть дверь черного хода и тем самым лишил меня возможности ходить в стационар, когда мне вздумается. Обнаружив закрытую дверь, я вышел из себя и сапогом треснул по двери с такой силой, что из нее вылетели все стекла. Прибежал рассвирепевший Дециг и набросился на меня с руганью и криком. Драку сумел предотвратить как из-под земли выросший Петя, он попытался меня интеллигентно удержать словами, а Мишке выдал полновесную оплеуху, после чего Мишка успокоился и вопрос о двери был навсегда снят. Вечером Дециг пришел ко мне с извинениями, и мир в рентгенкабинете больше никогда не нарушался.

В конце 1951 года в наш лагерь доставили артиста оперетты Виктора Дмитриевича Лаврова, сына белых эмигрантов, проживающих в Харбине. С места в карьер Лавров развил бурную деятельность по подъему лагерной самодеятельности на более высокую ступень. Наш прежний руководитель самодеятельности, инженер Любимов, куда-то уехал: то ли его увезли на переследствие, то ли перевели на другой ОЛП. Желая немедленно блеснуть своими талантами, Лавров поставил пьесу Островского «Бедность не порок», в которой взял себе роль Любима Торцова, а меня уговорил сыграть Гордея. Я согласился после длительных уговоров всех участников самодеятельности, уж очень им всем импонировал мой «голосина» и высокий рост. Мира была против моей артистической деятельности, она считала, что мне негоже, не будучи артистом, ходить по сцене. И Гордей Торцов была моя последняя роль в самодеятельности.

Что ж, нельзя не признать – Лавров отлично поставил пьесу и очень хорошо сыграл непутевого Любима. В общем, спектакль удался на славу, и давали мы его не менее двенадцати раз, так что все заключенные посмотрели его, а некоторые даже не один раз. После финальной сцены долго не смолкали оглушительные аплодисменты, а после прощального спектакля нас даже одарили подарками, и было очень трогательно слышать слова благодарности от простых работяг – шахтеров и строителей. И их можно было понять, ведь они ничего не видели в жизни, кроме сырой черной шахты и вонючего барака...

Все женские роли в спектакле исполняли, естественно, мужчины, особенно отличился наш дорогой Юрочка Шеплетто, который талантливо исполнил роль Любаши. В женском платье и гриме он был очень хорош собой, вернее, Любаша хороша... После первого спектакля, на котором соизволило присутствовать все начальство, меня вызвали в санчасть, и Бойцова с Токаревой, похвалив спектакль, принялись расспрашивать, кто какие роли исполнял. Мне было приятно узнать, что особенно им понравился Гордей Торцов, но кто его играл, они так и не догадались. Обе дамы неподдельно удивились, когда узнали, что Гордея играл я. И в самом деле, я очень изменил свою внешность, приклеив длинную седую бороду и усы. А главное – я понизил голос до крайнего предела, и естественно, от Боровского в Гордее Торцове мало что осталось...

Но несмотря на успех спектакля и мой лично, я окончательно убедился, что никаких артистических талантов у меня нет, только рост и голос. Для лагерной самодеятельности этого иногда бывает достаточно, но только иногда... Еще в юности я пришел к мысли, что интеллигентный человек во всех случаях должен сдерживать свои эмоции, и этому же учили меня отец и мать, а все без исключения актеры, которых я знал, были чрезвычайно эмоциональны, у них все отражалось на лице – все чувства и мысли, если они были, конечно... Виктор Лавров в этом смысле не исключение, и хотя он был хорошим актером и образованным человеком, мы с ним так и не сблизились. По лагерю Лавров ходил всегда в окружении своих поклонников – лагерных придурков, что вызывало у меня ироническую улыбку...

С течением времени я полюбил свою работу, свой кабинет и хирургический стационар, отличающийся образцовым порядком и стерильной чистотой. Особенно я ценил свое жилье в летнее время, когда солнце не заходило за горизонт. Я опускал тогда светонепроницаемые шторы и спал в темноте и, главное, в полном одиночестве. Благодаря запасу одеял, я мог спать голым, как меня приучили с детства.

Фельдшера снабжали меня новым чистым бельем первого срока, в этом проявлялось их хорошее, заботливое отношение ко мне, что я очень ценил. После вечерней поверки я запирал изнутри обе двери и ложился на кушетку читать. Книги я доставал с большим трудом, чаще всего меня снабжала чтивом моя Мира...