Леонид Корнюшин - На распутье Страница 64

— Какова же численность его армии?

— Вкупе с восставшими городами около семидесяти тысяч, к Москве же он может привести сто тысяч… В Москве же полков у бояр немного, у Гонсевского поляков в Кремле и Китай-городе около семи тысяч, но ему на выручку придет гетман Ян Сапега.

— Надо понимать так, что Гонсевский не отобьет армию Ляпунова?

— Все будет зависеть, ваше величество, от того, как сложатся отношения вождей в ополчении. Во главе стоят три человека, которые никак ужиться не смогут: Ляпунов, атаман Иван Заруцкий и князь Дмитрий Трубецкой, тоже из казаков. Атаман Заруцкий, про то мне доносит тайный агент, под власть Прокопия Ляпунова не подпал. Дело, ваше величество, как я понимаю, будет зависеть не столько от сопротивления поляков в Китай-городе, сколько от упорства патриарха Гермогена.

— Но генерал Делагарди, надеюсь, понимает, что нам выгодно, чтобы Ляпунов уничтожил в Кремле гарнизон шляхты… Владислава Сигизмунд все еще не отправил в Москву?

— Нет, ваше величество: теперь король добивается престола для себя, — сказал лазутчик.

— Сигизмунд верен своей алчности! — желчно произнес Карл. — Удалось ли ему взять Смоленск?

— Это дело времени, — ответил лазутчик.

— Кто же главная сила теперь в России? — спросил после молчания король.

— Патриарх Гермоген, — ответил советник, — вот что пишут, ваше величество, в своей грамоте ярославцы казанцам. — Он вынул из-за обшлага зеленого кафтана бумагу и прочитал: — «Святейший патриарх Гермоген стал за православную веру и, не убоясь смерти, призвавши всех православных христиан, говорил и укрепил, за православную веру всем велел стоять и помереть. И в города патриарх приказал, чтоб за православную веру стали». У нас, ваше величество, не должно быть иллюзий насчет этого старого пастыря: как он не дал согласие на престол королевича Владислава, не принявшего их православной веры, так не примет и шведского королевича Карла Филиппа, если не будет исполнено то же требование.

Лицо короля Карла IX озарилось хитрой улыбкой.

— Да, я знаю, — кивнул он своей длинной головой, — то же мне пишет соловецкий игумен Антоний. — Король белой женственной рукой взял со стола лист и дал прочитать послу.

«…Бояре и изо всех городов люди ссылаются и хотят выбирать на Московское государство царя из своих прирожденных бояр, кого Бог изволит, а иных земель иноверцев никого не хотят».

— Как бы ни разыгрывалась русская карга, — сказал жестким голосом король, — я не допущу, чтобы мой лютый враг Сигизмунд получил московский престол! Весь северо-запад России должен быть нашим! Передайте генералу Делагарди, чтобы он действовал порасторопнее.

XV

Как и в былые времена, блюдя чин и обычай, напялив не по одной шубе, бояре по утрам ехали заседать в Думу. Кряхтели: Господи, что-то будет?.. Чем они распоряжались? Нынче ничего в Кремле не решалось. Дьякам нечего было докладывать. На думном дворе и в самих палатах, не сымая шапок пред родовитыми боярами, разгуливала наглая шляхта. Главными врагами были: Шеин — в Смоленске, патриарх Гермоген — в Москве, Прокопий Ляпунов — в Рязани. Наиболее опасным, как они считали, был патриарх Гермоген, у которого — жги на костре — не вырвешь благословения служить Сигизмунду. Об том Михайло Салтыков писал королю и Сапеге: «Здесь, в Москве, меня многие ненавидят потому, что я королю и королевичу во многих радею». В грамотах патриарха и в переписке городов было одно: они призывали собираться в кучу, чтоб всем вместе навалиться на польское рыцарство. Известие о том, что атаман Заруцкий перекинулся на сторону Ляпунова и собирает ополчение в Туле, усиливало опасность, как понимал дело Салтыков.

Из правящих бояр крепким орешком оказался Андрей Голицын. Князь стал явно опасен Гонсевскому. Об том шляхтич-полковник заявил прямо:

— Голицын — враг короля и Владислава.

Князь Федор Мстиславский не стал противиться. Князя посадили под домашний арест. Вечером в дом к нему приехал брат Иван, занявший его место в Думе. Иван был и внешне мельче брата Андрея: он нес на себе отпечаток той подлой прислужливости чужеверцам, какая во время Смуты стала одолевать многих.

— Пошто ты ко мне явился? — Суровый тон Андрея не предвещал мирного разговора.

— В чем ты меня, Андрей, коришь? — спросил Иван, отводя в сторону глаза. Ему было неловко смотреть на брата.

— Знаешь в чем! Сел в Думу поддакивать? Не позорь наш славный род! Мы — Голицыны!

— А что я могу сделать один? Ты же знаешь, под кем Дума! С волками жить — по-волчьи выть.

…Падко сердце на чужое добро. Ну, а Бог, известно, простит — на то он и Бог. Григорий Микитин, сын Орлов, мужик оборотистый, из дворян, кормящийся разной мелочью, — на важную службу его не брали, — скреб по узкому столбцу пером. Бегало оно весьма бойко:

«Наияснейшему великому государю Жигимонту Королю польскому и Великому князю литовскому и государю Всея Руси Владиславу Жигимонтовичу бьет челом верноподданный вашей государские милости Гришка Орлов. Милосердые великие государи, пожалуйте меня, верноподданного холопа своего, в Суздальском уезде изменничьим княж Дмитриевым поместейцом Пожарского сельцом Ландехом Нижним з деревнями, а князь Дмитрей вам, государям, изменил, отъехал с Москвы в воровские полки».

Наутро Орлов сидел у дьяка Ивана Грамотина, вся канцелярия Гонсевского проходила через его руки. Дьяк впился глазами в столбец, сказал милостиво:

— Имение Пожарского бояре тебе отпишут.

Следом за Орловым в палату вошел, косолапо подгребая ноги, холоп в худых чунях. Дьяк, посмеиваясь, глядел на него.

— Тоже, поди, хошь помещиком стать?

— Хочу, — ответил холоп, не моргнув глазом, — пошто ж я не могу?

Он протянул дьяку челобитную. Там криво, несуразными буквами было начертано:

«Царю и великому князю Владиславу Жигимонтовичу Всея Руси бьет челом холоп твой Гаврилка Хрипунов, — пожалуй меня, холопа своего, в Бельском уезде изменничьим поместьицом князя Ондрея Тюманскова сельцом Пышковым з деревнями; а князь Ондрей тебе, государю, изменил и нонече в воровских полках. Царь-государь, смилуйся, пожалуй!»

— Сам писал, ай кто накорябал? — спросил с издевкой Грамотин.

— Грамоты я не разумею, — кивнул с важностью Гаврилка, — а писал то свояк.

— И что ж ты будешь делать, залезши во дворяне?

Ковыряя грязным пальцем в носу, Гаврилка ответил с еще большей важностью:

— А как дадут государи герб да власть, то мужички узнають! — Он крепко сжал кулак. — Ужо соображу!

— Мурло-то коряво!

— Слуги, чай, на это есть!

— Да ведь слугами надо управлять с умом и сердцем.

— Будет власть — будет и вум.

Дьяк, пофыркивая, начертал на челобитной: «Пане Иван Тарасович, челом бью: вели, ваша милость, тое дело выписать и, как надобе, справить и Гаврилу Июдичу Хрипунову выдать. Годно его не токмо тем поместьем, но и чин больший за его службу пожаловать».

XVI

Первым против врагов, помолясь в церквах Богу, поднялся Дорогобуж — важная застава на дороге к Москве. Дело заварилось в недавно возведенном в окрестностях этого города каменных дел мастером Федором Конем Болдинском монастыре{38}. Воротясь с вечерни из Троицкого собора, старый игумен[58] сел было за трапезу, но на дворе послышался топот копыт, и спустя немного, пригнувшись, вошел его брат Степан, дорогобужский купец.

— Спаси Христос! Рази тебе, брат, лезет кусок в горло? Знаешь, что положено в Варшаве на сейме? А положено там вот что: «Вывесть лучших русских людей, опустошить все земли, владеть всею землею Московскою».

Степан присел к столу, напряженно глядя на брата.

— Воевода ж молчит. Что мы содеем с братией?

— Зачнем с монастыря. На Москве худо. Бояре там как стадо овец. Мстиславский, слыхать, в приятельстве с канцлером и самим королем. В Кремле и Китае хозяин лях Гонсевский.

— Правда-то правда, да с чего ж начать? Что можем? Деньжонки-то имеем, да толку? Оружия нету!

— Начнем с грамоты ко всей земле. Посылай в велики города — ваши монахи Донесут. Дорогобуж выставит целый полк. Воевода, думаю, не обманет.

— Отдадим все монастырские деньги, — сказал Герасим. — Ничего не пожалеем для вызволения России.

— Ну, а за купцами дело не станет. Завтра я дам две тыщи рублей. Не поскуплюсь на славное дело! Отец Семен, — сказал игумен вошедшему старому худому монаху, — возьми чернилку да садись сей же час за грамоту.

Ничего не молвя, отец Семен вынул из-под рясы чернилицу на шнурке, оттуда же узкие столбцы, приготовившись писать. Герасим стал диктовать: