Свен Дельбланк - Пасторский сюртук. Гуннар Эммануэль Страница 64

Нет. Решительно ничего не вспоминается. Много ли помнит мельничный ослик или тягловый вол? По большому счету памяти и зацепиться-то не за что. Вечные придирки, работа, побои, изредка кружка скверного самогона да баба.

Однажды после воскресного похода в церковь он было достал Плутарха и пальцами, задубевшими от шомпола и от ножа, которым режут фашины, попробовал листать страницы. Половина жизнеописания Цезаря отсутствовала, пущенная на пыжи. Он немного почитал, стараясь припомнить, почему все это казалось некогда таким важным. Бессмысленно. Скоро он заклюет носом и уснет над книгой. Днем не до чтения, а вечером нету сил. Да, наверно, так происходит с большинством. А я раньше даже не задумывался об этом… Может, моя священная болезнь всего лишь следствие безделья, как прыщи и геморрой? Муштра, битье, еда, сон… Он задремал над книгой.

Их постоянно снедала тревога, что в один прекрасный день Длинного Ганса сочтут достаточно подготовленным и отправят в Потсдам, к гвардейцам. На счастье, рекрут он был феноменально скверный, а к тому же не слишком утруждал себя разучиванием артикулов. Фельдфебель в золотых галунах вертелся волчком и рыдал от бессильной ярости, не смея покуситься на хрупкие члены Длинного Ганса. В конце августа великан рекрут проткнул штыком ступню и от боли так взревел, что перепуганные бреславльские обыватели разбежались по церквам. Потом он две недели валялся в казарме с обсыпанной корпией и перевязанной ногой, грыз семечки и распевал глумливые песни про начальников.

В сентябре австрияки перешли границу. Войны ждали, и однако же сперва все растерялись, а после стали хорохориться, по-детски крикливо и самонадеянно. Черт побери! Мы им покажем, на кого они замахнулись. Старый Фриц — крепкий орешек, его так просто не возьмешь. Поголовно весь прусский народ ежедневно желал своему монарху скорой смерти, но теперь король вновь разом стал популярен. Некоторое время все были задиристы и охвачены легким возбуждением. Почтенные отцы семейств и те ловили себя на том, что употребляют за трапезой бранные слова.

Полуобученные рекруты вместе с ветеранами выступили в поход. На первых порах было больше переходов, чем баталий, так как армии долго маневрировали, чтобы обеспечить себе надежные коммуникации и зимние квартиры. Ясное дело, неизбежно вспыхнул тиф, принялся махать красной косой в густых армейских посевах. Трупы складывали возле нужников, как паданцы. Принц Генрих оказался перед необходимостью безотлагательно дать сражение, чтобы военная кампания не закончилась сама собой, причем жалким и бесславным образом. Армии совершили развертывание, перегруппировались и в боевых порядках стали на ночлег. Солдаты спали ровными шеренгами. Лунная ночь в сентябре. Утром будет бой.

Герману не спалось. Прислонив щеку к холодному стволу мушкета, он вслушивался в происходящее на той стороне, где при неверном свете факелов австрийский военачальник еще расставлял по местам свои тяжелые батареи. Потный мундир Германа остыл и нещадно тер под мышками.

Лунная ночь. Рябой нездоровый лик холодной планеты то исчезал в клочьях облаков, то появлялся вновь, как бы разочарованный, обманутый в своих надеждах. Бледное сияние над бесконечным строем спящих солдат, над прямыми как стрела линиями, бегущими по взгоркам и низинам, образующими регулярный, хотя и непостижный узор, точно игральные карты в гигантском пасьянсе. Лунный свет поблескивал на кирасах и штыках. Двое часовых, встретившись, тихонько разговаривали. Где-то во тьме вспыхнул огонь, но тут же и погас.

Профиль Длинного Ганса — как зубчатый утес на фоне ночного неба. Парень спит спокойно и тихо, ведь что бы ни готовил завтрашний день, он грех на душу не возьмет, жизнь ни у кого не отнимет. Загодя выбросил все свои пули и твердо решил палить по австриякам холостыми. У Германа недостало смелости последовать его примеру.

Безмолвная лунная ночь. И все ж таки… Если вслушаться, можно различить отдаленный рокот, будто разомлевшее в летний полдень море неторопливо набегает на берег. Этот звук идет от двадцати тысяч спящих солдат, от их дыхания, стонов, молитв и невнятного лепета, доносящегося из страны грез.

Он не решался уснуть, опасаясь вновь погрузиться в кошмар сумасшедшего дома, в Риме времен испанского господства, мрачно спокойном, выдержанном в темно-желтых, черных и алых тонах. Строгие регулярные фасады за пределами железных оконных решеток. Одинокий безумец в большой белой палате, пляшущий в грязной ночной рубахе тарантеллу священной болезни. По стенам в недвижном ожидании буро-черные капуцины, белые сиделки. Неистово пляшет последний безумец в римском сумасшедшем доме.

Думай о другом. Завтра сражение. А я так и не осознал еще, что грядущий день принесет мне и Длинному Гансу. Мы на переднем крае. Пойдем в атаку первыми. И чем все это кончится, ясно уже сейчас. Завтра об эту пору я с разинутым ртом, вывалив толстый язык, буду лежать в окровавленном клевере и таращиться в небо фарфорово-желтыми белками глаз, мертвый, раздетый мародерами. Убитый. Мертвый. Неживой. Или как там это называется. Да не все ли равно? Так и так уму непостижимо.

Великий полководец, великий человек… Смерть как сияющий закат солнца, как апофеоз преображения. Легкий чмокающий звук — словно бы камешек бросили в жижу. И всё, конец. Ох безумец я, безумец.

Дождался преображения, надо бы теперь приготовиться, как невесте, вымыться, надеть чистое. Но чувствую я в этот миг одно только отвращение, землисто-серое удушливое отвращение, будто кислый пепел во рту. A la bonne heure. Будь что будет. Пусть все кончится. И отчего моя смерть должна быть не такой, как у тех, что спят там, в полях?

Луна нынче неистовая, жаждет преображения. Алчно пьет солнечный пламень и грезит о воскресении жизненных сил в своей хладной окаменелой груди. Вот будет удивительно, если греза луны нынче ночью станет явью. Если она вдруг с оглушительным грохотом вспыхнет и отбросит от себя этот огонь зыбким лучисто-пламенным венцом. Тогда ночь превратится в день. Солдаты тысячами встанут, покинут ровные свои шеренги, изумленные как в день Страшного суда, ослепшие и растерянные в жарком нереальном свете… А птицы разом грянут песню.

Но ничего не происходит. Бледная, злая пробирается луна сквозь покровы облаков, нетерпеливо отводит их в сторону, спешит дальше… В водянисто-зеленом сиянии спят многотысячные людские шеренги. И даже во сне не смеют признать, что уже мертвы и что завтрашний день принесет лишь ненужное тому подтверждение. Луна спешит как гонец через тысячи преград, время не ждет, ночь близится к концу… Но только один среди спящих бодрствует и покидает назначенное ему место.

Может, сбежать? Разбудить Длинного Ганса и шмыгнуть мимо часовых? Нет, это невозможно. Но я ужасно хочу пить. Этого-то они мне не запретят. Вода, холодная, чистая. Напиться, утолить всю жажду нынешней ночи.

Тихо. Никто меня не услышит. Мушкет пусть лежит здесь. Герман медленно встает, отстегивает скрипучую кожаную амуницию. Ранец разевает пасть, выплевывает кучку грязного белья. Тихо. Всюду бесконечные ряды спящих солдат. Лица у всех бледные от луны, все они мертвы.

Он медленно бредет под гору. Мокрый росистый клевер хрустит под ногами как свежая пороша. Странно, никто его не останавливает. Часовые глядят в другую сторону. Патруль торопливо шагает прочь, словно не желая встретиться с беглецом. Он удивленно идет по деревенской улице. Стропила и трубы сожженных домов тянут к небу черные руки. Луна, нахмурив чело, спешит дальше.

Как тихо сегодня ночью. Вслед за армиями умерло все живое. И воды, наверно, не найдешь. Солдаты мочились в колодцы, плоть земли отравлена этими гнилостными ручьями. Там, где прошли солдаты, свежей воде нет цены. Ах, напиться, утолить нынешней ночью всю жажду, до конца…

Боковая дорожка, окаймленная редким палисадом тополевой аллеи. Не раздумывая, ведомый то ли капризом, то ли чутьем, он сворачивает на эту дорожку, идет по толстому гравию, слушая глухой звук шагов. Как странно. Я, наверно, уже далеко от позиций. Будь со мной Длинный Ганс, мы бы нынче сумели дезертировать. Хотя кто знает. Это допустимо, но только это.

Опять меня обуяла гордыня. Допустимо… Все, что выпадает из шаблона строгой вероятности, ты толкуешь как вышнее вмешательство в твое бытие. Спесивый безумец. Так говорит здравый смысл. Но ты не слушаешь голоса здравого смысла. Он уже повернулся к реальности.

Лунный свет как прохладная зеленая вода. Как напряженно я живу в этот миг, как отчетливо различаю контуры вещей. Пыльно-серая пленка поверх реальности смыта лунной водой. Я уже не сплю. Я вижу. Вот, значит, какая она, реальность. Бодрствующая реальность смотрит на меня блестящими глазами, словно читает в моем лице, и бесконечное время сжимается в секунды, и ликование — как болезненная, набухающая тяжесть в груди.