Роберт Крайтон - Тайна Санта-Виттории Страница 65

Это было прекрасное выражение. И солдатам оно понравилось: «Петля затягивается». Эти слова создавали чувство удовлетворения, хотя поиски не приводили ни к чему. Они доказывали, что, хотя ничего и не найдено, что-то все-таки происходит. Капитан и фельдфебель с чувством подлинного удовлетворения зачеркивали на карте сектор за сектором. Это было, конечно, очередное поражение, но они воспринимали его как еще один шаг, приближавший их к победе.

Покончив с Толстой стеной, они начали размышлять над такой возможностью: а что, если вино скрыто где-то в недрах города, в каком-нибудь древнем хранилище, построенном в давние времена, предположим, для защиты от мародерствующих армий, — хранилище, куда можно попасть по старым лестницам, из погребов старинных домов или через люки, прорубленные в фундаменте тех же домов, собора или Дворца Народа. И вот под конец первого дня немцы начали систематическое, строго логичное — шаг за шагом, дверь за дверью — обследование каждого здания в Санта-Виттории.

Начали они с Верхнего города и по переулкам дошли до Народной площади — от «козлов» перешли к «черепахам», а потом, если потребуется, собирались добраться и до «лягушек» в Старом городе, где, скорей всего, и спрятано вино.

Они переворачивали постели, и перетряхивали матрасы и тростниковые циновки на полу, и выстукивали металлическими прутами, и деревянными палками, и каменными молотками каменные полы, и земляные полы, и кафельные полы (в домах тех счастливцев, где пол был выложен кафелем).

Обследование зданий заняло куда больше времени, чем они предполагали, и, хотя время было на их стороне, оно летело стремглав. Фон Прум принялся подгонять солдат — быстрее, еще быстрее, и на обед теперь уже отводилось только десять минут, отдыхать им не давали, а ужинали они, и вовсе не отрываясь от дела.

На ночь мы по-прежнему спускались вниз, к подножию горы, и, поскольку вечера стали прохладные, в Римских погребах было довольно уютно. Ребята из Бригад Веселого Досуга играли в карты уже только друг с другом, и, когда мы не слишком шумели, до нас отчетливо доносился стук каменных молотков по всей горе. Молодежь бегала наверх и смотрела, как идет у немцев работа, а потом ребята возвращались и рассказывали нам: немцы в доме Франкуччи, а теперь — в доме дель Пургаторио, а теперь — в доме Витторини; они все выстукивали, выстукивали и выстукивали, пока у нас в Римских погребах не погас свет.

Заснули мы под стук и проснулись под стук: немцы приступили к работе еще до восхода солнца.

Бомболини не слышал этого постукивания — все эти дни он спал. А если и просыпался, то тут же засыпал снова. Его уложили на старой кровати в его старой квартире над винной лавкой, чтобы Анджела могла ухаживать за ним. На третий день он смог сесть и съел немного супу. Ему приготовили куриный суп, куда положили целую курицу, что в те дни было величайшей роскошью. Когда же он окончательно пришел в себя, то все понял — понял так отчетливо, точно это стояло у него перед глазами. И хотя глаза его заплыли и разбухшие веки мешали смотреть, у него было такое ощущение, точно он видит надпись на стекле, освещенную ярким светом, и все там было сказано просто и ясно. К примеру, он сразу понял, как быть с «Бандой».

Когда немцы стали подходить к Старому городу, Пьетросанто в ужасе прибежал к Бомболини.

— Значит, ты так и не разделался с ними, — сказал Бомболини.

Пьетросанто с пристыженным видом уставился в пол.

— Да хотел я. Даже ружье приготовил. Но только увидел эти большие, глупые, как у коровы, глаза Франкуччи, и ну просто не смог нажать курок.

— Мне стыдно за тебя. Что бы сказал о тебе Учитель?

— Да мне и самому стыдно.

Вместо того чтобы прикончить «Банду», Пьетросанто запер их всех в погребе одного из самых старых домов у городской стены, в нижней части Старого города.

— Как только стемнеет, выведи их из погреба и по тропе, что идет вокруг Старого города, отведи в бывший дом Копы. Запри их в погребе — там их никто не тронет. Немцы никогда назад не возвращаются.

Поскольку немцы проводили свои поиски, следуя определенной логике и системе, мы всегда знали, где они находятся и куда двинутся дальше. Преступник мог бы преспокойно сидеть в доме, до которого они еще не дошли или который они уже прошли, и чувствовать себя в полной безопасности.

Когда Фабио спустился с гор, Бомболини и тут знал, как быть.

— То, как они поступили с тобой, требует мщения, — сказал Фабио. — Время пресмыкаться перед ними прошло, настало время действовать.

В горах Фабио отрастил себе бороду; она была того же цвета, что и волосы, такая черная, что, когда на нее падал свет, даже отливала синевой, и эта борода на продолговатом бледном лице делала его похожим на мученика.

— Ведь побои были нанесены тебе не просто как индивиду, — сказал Фабио.

— Нет, конечно, — сказал Бомболини. И кончиками пальцев потрогал распухшее лицо, а языком провел по тому месту, где раньше был зуб.

— Они избили тебя как нашего правителя, — сказал Фабио. — А этого стерпеть уже нельзя. Побои, нанесенные тебе, ранят нас, унижают нас. Они били тебя, а ранили меня. Я чувствую себя оскорбленным.

И Фабио принялся излагать свой план нападения на немцев — на фон Прума и на пьяных солдат в винном погребе.

— Правильно, Фабио, — сказал Бомболини. — Настало время действовать.

Они тут же составили план. «Красные Огни» ночью спустятся с гор и соберутся под Толстой стеной — в том месте, куда выходят задворки дома Копы. В два часа, когда заблеет коза, Пьетросанто со своими солдатами перекинут через стену веревки и помогут им перебраться в Санта-Витторию, где объединенными силами они двинутся в атаку на врага. Фабио был взволнован до слез.

— Ты и представить себе не можешь, как давно я жду этой минуты, — сказал Фабио. — Настал час, когда мы с честью смоем с себя наш позор.

Учитывая то, что произошло потом, пожалуй, не стоит описывать, как Фабио расцеловал Бомболини в распухшие щеки.

Все тому же Бомболини принадлежала идея провести незаметно эвакуацию города. У падре Поленты взяли списки прихожан и отметили всех, кто, по мнению Бомболини, мог заговорить, если немцы применят силу. Этим людям разрешалось работать на виноградниках, но запрещено было возвращаться в город. И вот в течение двух дней из города были выдворены все женщины, и все старики, и люди вроде Фунго — дурачка, или Раны — потому что у него слишком горячий нрав, или Капоферро — потому что он круглый болван, или Роберто Абруцци — потому что боялись, как бы он не закричал по-английски, если у него станут срывать ногти. А немцы — так уж они устроены: они ведь никогда не понимали, что и зачем мы делаем, даже не заметили ухода женщин, исчезновения детей и отсутствия стариков.

После случая с Бомболини в городе возникло ощущение, что нас может ожидать и насилие.

«Если он сдюжил, если Бомболини это вытерпел, то и я вытерплю», — говорили, однако, люди.

И только Туфа — он, правда, не говорил этого вслух — не был так уж уверен в себе.

— Ничего-то они не знают, — сказал он Катерине. — Они и не представляют себе, что может с ними произойти.

— Так почему же ты не скажешь им об этом?

— Ни к чему. Сейчас они более или менее спокойны. Зачем мне портить им настроение? А может, немцы и не пойдут на это — зачем же людей пугать?

Тем не менее он рассказал Катерине, что может произойти. Солдаты, которые находятся сейчас в городе, не станут этим заниматься. Они пошлют за профессионалами — за гестапо или какой-нибудь частью СС.

— А те уж наших сломают, — сказал Туфа. — Ни одному человеку этого не выдержать. Они творят такое, чему невозможно поверить, даже когда они проделывают это над тобой.

— Но Бомболини же выдержал, — возразила Катерина.

— Нет, нет и нет. Ничего Бомболини не выдержал. Если им займутся эсэсовцы, он через пять минут начнет молить их, чтобы они сломали ему челюсть или выбили глаз — только бы перестали делать то, что они делают.

В конце концов Катерина уговорила Туфу пойти к Бомболини и рассказать ему все. И то, что мэр услышал, глубоко опечалило его, потому что до сих пор он был спокоен за себя и за свой народ.

— Но ведь нужно время для того, чтобы сломить человека, верно? — сказал Бомболини.

— Иногда на это требуется две минуты, иногда десять, а иногда и час, но человек после этого, как правило, не выживает.

— Значит, то, что произошло со мной, была ерунда? — Бомболини стало совсем грустно.

— Ты храбро держался, Бомболини. Но это была ерунда. Того, что они выделывают с человеком, не вынесет ни какой храбрец. Любой рано или поздно сломается.

— Значит, нет надежды?

— Нет.

И тут, к удивлению и даже ярости Туфы, Бомболини в меру своих сил и возможностей изобразил на лице нечто вроде улыбки.