Джулиан Рэтбоун - Последний английский король Страница 65

– Скажи мне.

– Они хотят уйти чистыми.

Уолт присел у ног Анны, следя за тем, как шевелятся ее распухшие пальцы, взад-вперед, словно усталые крабы, двигаясь над пяльцами. Теперь Уолт сообразил, что старуха вовсе не выжила из ума и не ослепла, не пытается шить пустой, без нитки, иголкой, нет, она старательно, стежок за стежком, удаляет старую вышивку. Анна прочла его мысли.

– Рисунок уже поблек, – пояснила она, – нитки истончились, а основа еще вполне годится. Наверное, твоя Эрика захочет вышить на ней что-нибудь новое.

Они прислушались к тишине, заполненной тихими звуками: старик втягивал в себя воздух, каждый вздох длился не дольше, чем удар пульса. В жаровне шуршал, осыпаясь, уголь, на соломенной крыше возилась мышь или зимующая птица, пучок соломы упал вниз.

– У него была неплохая жизнь, – пробормотала старуха.

Уолт понимал: она не приговор произносит, не оценку дает, это было бы немыслимо, и не потому, что умирающий был ее господином, а она – дочерью отпущенного на волю крепостного, не в этом дело: никто здесь, ни господа, ни рабы, не привык судить своих ближних. Судили поступки, не людей.

– Да, неплохая. Ему повезло, он родился в хорошие времена.

Когда Эдвину сравнялось десять лет, прекратились войны между данами и саксами, Кнут призывал в походы на Скандинавию английских данов, а от западных саксов требовал только денег. Бывал, конечно, голод, случался и мор, но не так часто, и ни одно бедствие не длилось больше года.

Они сидели рядом. Холод давал о себе знать, Уолт подбросил угля в жаровню.

– Могу молока тебе подогреть.

– Не стоит. А ему?

– Я же сказала: ему это уже ни к чему.

Она снова заговорила, Уолт придвинулся ближе, чтобы разобрать ее слова.

– Когда я была молодой, монахи, приезжавшие сюда из Шефтсбери, рассказывали нелепое предание. В прежние времена, говорили они, римский священник пытался обратить наш народ в христианство, и тогда один старик в Витане сказал: посмотрите на воробья, который залетел из бурной ночи в дом, к теплому очагу. Он снова улетит от огня и вернется в бурю и тьму. Пока к нам не пришел этот священник, мы все были подобны этому воробью, мы не видели ничего за пределами дома, где горит очаг.

– Что тут нелепого?

– Глупо надеяться, будто мы когда-то узнаем о том, что кроется во тьме. Но кое-чему это предание все-таки учит.

– Чему же?

– Мы все должны делиться друг с другом от нем и теплом, пока они есть у нас. Помогать другим справиться с этой жизнью. Больше у нас ничего нет. Ну вот, готово! – Она отложила в сторону пяльцы. Маленькие дырочки просвечивали в полотне там, где еще недавно были нитки.

Эдвин умер за час до того, как пропел петух. Смерть оказалась не столь легкой, как предсказывала Анна. Он задыхался, кашлял, приподнимался на постели – глаза выпучились на истощенном, посеревшем лице, пот ручьями струился по шее, собираясь в ямках между напрягшимися сухожилиями, умирающий из последних сил пытался вдохнуть. Анна и Уолт поддерживали его.

– Это не человек в нем так мучается и бьется, – сказала старуха, когда Эдвин яростно затряс головой. – Это всего-навсего тело. Тело ведь не распоряжается собой. Как вода – поставишь ее на огонь, она закипит.

Еще одна, последняя судорога, и тело откинулось на постель, бессильное, как пучок травы.

На следующий день из Шефтсбери приехал священник, прочел молитвы, сумел разжечь кадильницу и помахал ею над покойником, обмытым, уложенным на высоких козлах в лучшем шерстяном плаще, крашенном шафраном. Священник спросил, где они намереваются похоронить тана. На деревенском кладбище, как всех, ответили ему.

– Стало быть, эта земля освящена? – спросил священник своим сдобным, сытым голосом.

Никто не знал наверное. Ни церкви, ни часовни там не было.

Стали решать вопрос, что положить Эдвину в могилу. У тана была красивая оловянная чаша, с ободком из необработанных гранатов, с бусинами вокруг донышка. Он любил пить из нее на пиру. В сундуке нашелся меч: стальной клинок длиной в три фута, изящная рукоять, ножны из коры ивы, поверх них натянута алая кожа. Уолт осмотрел ножны, извлек клинок, взмахнул им несколько раз и решил, что меч для него слишком легок: он-то вымахал на шесть дюймов выше отца. К тому же Уолт больше доверял своему оружию, опробованному в войне с Уэльсом. Пусть Эдвин берет с собой меч, так и не пригодившийся ему при жизни, пусть отражает им чудовищ, поджидающих человека во тьме внешней, за пределами света и тепла пиршественной залы.

Глава сорок вторая

Сидя верхом на гнедом жеребце (подарок ко дню коронации от султана Гранады), Гарольд смотрел вниз с Портсдауна на большую гавань примерно в миле впереди и построенную римлянами крепость Портчестер. Гавань Портсмута сияла и переливалась, словно серебряный щит, вокруг квадратной башни и городских стен с бойницами. Залив был почти круглый, с узким выходом в море. Множество причалов и лодочных мостков сбегало со всех сторон с заболоченной земли в воду; упряжки по десять-двенадцать лошадей волокли к берегу неохватные стволы дубов, а на берегу без устали трудились плотники, распиливая эти бревна длинными двуручными пилами. Там, где течение реки было достаточно быстрым, ставили облегчавшие плотницкий труд водяные лесопильни. Возле них еще сотни ремесленников, вооружившись топорами, теслами, буравами и сверлами, рубанками, молотками и железными гвоздями (гвозди мешками поставляли из Форест-оф-Дина), выстругивали, обтесывали, сколачивали распиленные доски согласно указаниям корабелов.

Уже построенные суда, длиной в семьдесят футов, по тридцать-сорок весел на каждом, покачиваясь на глади залива, лавировали на неглубокой воде. Хлопали паруса на ветру, солнечные блики играли на наконечниках копий, на круглых и треугольных щитах. Экипажи отрабатывали приемы посадки на суда и высадки на берег. Легкий бриз развевал разноцветные, полосатые флаги, натягивал узкие знамена, раздвоенные на конце, словно ласточкин хвост. Все выглядело как нельзя лучше – стройно, аккуратно, четко. Не забыть похвалить брата Леофвина, ответственного за подготовку флота.

Пятьдесят кораблей уже спустили на воду, еще около полусотни были почти готовы. Экипаж боевой ладьи состоял из тридцати человек, обученных и возглавляемых немногими ветеранами-моряками, которые продолжали служить на протяжении нескольких десятилетий мира или участвовали в коротких походах на Уэльс. Тогда под командованием Гарольда они поднялись на судах по Аску и Уаю и с помощью подоспевшего Тостига зажали Гриффита в клещи. А где Тостиг теперь? В Брюгге? Согласно последним сведениям, его люди драят обросшие ракушками днища двух десятков кораблей, которыми располагает мятежный эрл; он разослал вестников, шпионов, или, как в народе говорят, «соглядатаев», по всем усадьбам и манорам некогда принадлежавших ему южных графств. Гонцы Тостига распространяют зловещие слухи, возбуждают недоверие к королю.

Гарольд тяжко вздохнул, и взгляд его снова обратился к простиравшейся перед ним гавани. Англы, даны, юты, саксы, даже кельты из западных областей и лесов Кента. Эти народы впервые объединились и приняли общее имя – англичане. Англов, собственно говоря, было меньше, чем саксов или данов, но ни один дан не согласился бы именоваться саксом, и у саксов гонора не меньше, так что все охотно сделались англами, англичанами. И все же у Гарольда было пока слишком мало воинов; не больше трех тысяч человек здесь, на юге, прошли подготовку и получали плату дружинников и примерно столько же на севере. Около шести тысяч бойцов, куда меньше, чем черных и белощеких казарок, собиравшихся большими клинообразными стаями перед боевыми судами Гарольда, готовясь к ежегодному отлету домой – в Исландию и дальше, в те страны полуночного солнца, о которых поется в сагах.

Лошади вокруг Гарольда ржали, били копытами, звенели сбруей. Несмотря на пробивавшееся сквозь тучи весеннее солнце, животные мерзли на открытой всем ветрам вершине горы. Ветер развернул знамя, древко которого, как обычно, держал Уолт. Золотой дракон на некогда пурпурном фоне, теперь вылинявшем и сделавшемся красным – герб Уэссекса. Гарольд озабоченно нахмурился: это знамя, вьющееся теперь у него над головой, по преданию, сопутствовало Эдмунду Железнобокому в битве при Ашингдоне ровно полвека тому назад. Тогда дружинники из Мерсии предали Эдмунда, и королю пришлось обратиться в бегство. Железнобокий начал переговоры с Канутом, и месяц спустя спор между ними был решен в пользу данов: Эдмунд сохранил за собой Уэссекс, Канут забрал все остальное. Еще через два месяца Эдмунд скончался, и Канут получил все.

Раньше Гарольду не приходило в голову, что знамя может стать для него дурным предвестием. Люди оборачивались, снимали головные уборы, завидев его, и в битве они будут отстаивать этот стяг, покуда он реет над ними. Однако совпадения накладывались одно на другое, сгущаясь зловещей тенью: пятьдесят лет, вторжение иноземцев, предательство Мерсии.