Руфин Гордин - Василий Голицын. Игра судьбы Страница 65

— Зверь-то, зверь-то какой, — торопливо доложил он, — давно такого не видывал. Боюсь, уйдет да и лишит вашу злость удовольствия. Больно быстрый да верткий, хоть и не молод.

— Возьмем! — бодро выкрикнул князь. — Где оружничий? Подать нам пистоли с зарядами.

Степенный оружничий появился, держа на вытянутых руках длинноствольные пистолеты.

— Подай перелетную суму! — нетерпеливо выкрикнул князь. — Да весь припас туда сложи. Поехали!

И они поскакали во весь опор: впереди егерь, за ним князь с Украинцевым, а позади ловчие и стремянные — девятеро.

Послышался отдаленный лай собак, заливистый, с взвизгиванием.

— Там доезжачий держит, — доложил егерь. — Две своры. Ох, уйдет! — Лес густел. Поневоле пришлось умерить скачку. По бокам хлестали ветки, иной раз приходилось пригибаться. Кони перешли на шаг — понукай не понукай, а перед ними была еле уловимая тропа, протоптанная не то людьми, не то зверьми.

Впереди показался просвет — небольшая полянка. Вот там-то и бесновался медведь в кругу ожесточенно наскакивавших на него собак. Две или три из них валялись с распоротыми животами, и запах крови усиливал ожесточение.

— Ваша милость! — подскакал доезжачий, — стрелите его, не то он лучших наших псов прибьет. Не в себе зверь, норовит вырваться.

Псари и загонщики — кто с рогатиной, а кто с пикой — со всех сторон окружили поле битвы.

Князь спешился, вытащил пистолеты из сумы. За ним спешился и Украинцев. Князь протянул ему заряженный пистолет.

На самой середине травянистой полянки росла старая дуплистая липа. Одно из дупел облюбовали пчелы. Медведь, как видно, собирался полакомиться и, быть может, преуспел: его атаковали не только собаки, но и пчелы. И сейчас, стоя на задних лапах, он яростно отмахивался от тех и от других.

— Глянь, вымахал ровно царь Петр, — вполголоса проговорил князь, выбирая позицию для выстрела. Сделать это было нелегко: остервенелые псы окружили зверя со всех сторон, отозвать их было невозможно.

Медведь был один, псов — более трех десятков. Зверь был в каких-то трех саженях от охотников. Цель казалась досягаемой, но князь опасался попасть в собаку либо в загонщика.

Еще один пес с отчаянным визгом пал на землю с распоротым брюхом.

— Экие когти — ровно ножи, — пробормотал доезжачий. — Так он мне всю свору погубит, а собачкам ныне цены нет. Стрелите, ваша милость, вот отсюда способней.

Князь выстрелил. За ним выстрелил и Украинцев. Мимо. По счастью, пули никого не задели.

— Эх, ваша милость, — разочарованно протянул егерь. — Дозвольте мне. Авось попаду.

Князь протянул ему пистолет, и Федор придвинулся ближе к зверю, отстранив беснующихся собак.

Грянул выстрел, медведь зарычал от боли: пуля пробила ему плечо, левая лапа беспомощно повисла, и он еще яростней стал размахивать правой. Густую шерсть окрасила кровь.

— В глаз надоть бить, ваша милость, — выкрикнул доезжачий. — Коли глаз пробить, ему конец.

Князь отобрал пистолет у Украинцева, велел Федору:

— Давай разом, в две пули. Целься лучше.

Оба долго водили стволами, прицеливаясь. И наконец спустили курки. Дым на мгновенье заволок картину. Предсмертный рев зверя оповестил, что все кончено. Когда дым рассеялся, медведь бился на земле в смертных корчах. Собаки, все еще остервенело лая, наскакивали на него. Наконец он затих, и они облепили зверя.

— Отведи псов, — приказал князь доезжачему, — всю шкуру порвут. — И, обратившись к Емельяну с выражением довольства на лице, произнес: — Повару велено будет приготовить медвежьи окорока. Едал ли ты? — И когда Украинцев отрицательно помотал головой, продолжил: — Страсть как лакомо. Ежели со знанием приготовлено.

Псари собирали свору. Погибших собак решено было закопать тут же. Князь послал ловчего за телегой: зверь был велик, пудов эдак на тридцать. Шестеро мужиков с трудом взвалили его на телегу.

— Шкуру снять и выдубить, — велел князь. — Свежатину поделить по справедливости, ты, Федор, позаботься.

Они возвращались шагом. После оглушительного шума травли, после отчаянного лая, криков и выстрелов в лесу установилась благостная тишина. Слабый ветер прошелся по вершинам, но шелеста листьев не было слышно. Из-под ног, стрекоча, вырвалась сорока, и кони, оторопев, прянули в сторону. Над головой заиграла свирель иволги. Князь задрал голову, стремясь увидеть желтую птицу, но ее надежно укрыла листва.

— Чем не жизнь? — молвил князь, покачиваясь в седле. — Благодать Божия. Вся неправедная суета человеков, все их страсти ко власти отряхаю. Лишь бы оставили меня в покое. Но ведь не видать мне покоя. Ежели царь был бы зрелым человеком, склонным к рассуждению, он бы меня помиловал, но он еще худо понимает, что такое есть польза.

— Характер! Милости не ведает. Но уповаю, что с годами остепенеет. И вижу в нем сильного правителя. — Украинцев говорил с убежденностью. — Станет знаменит — воля к тому есть. Добро у него как бы в запасе, приберегает до будущих времен.

— С добра надобно начинать царствование — хоть бы кто-нибудь ему подсказал, — с горечью выговорил князь. — Советники при нем не о добре хлопочут…

— Нет, о добре, токмо о своем, — хохотнул Украинцев. — Добра, вишь, мало у них.

— Человек жаден, — вздохнул князь. — И всего ему мало, все он стяжает. И я таков был, — неожиданно признался он. — Правда, все как бы само шло мне в руки. Покойный царь Федор, да будет ему земля пухом, жаловал меня многими имениями, я не отказывался, хоть нужды ни в чем не испытывал. Царевна тож одаривала щедро, и я все принимал. Думал: с собою на тот свет не унесу, но по крайности детям достанется. Теперь — предвижу — все пойдет прахом, все будет отнято в казну, и пойду я по миру с сумою.

— Не говори лишнего, князь, — урезонил его Емельян. — Не дойдет царь Петр до крайности, вот увидишь.

— Дойдет, Емельяша, дойдет. Он человек крайностей — и все от молодости. И не утешай ты меня. Вглядываясь в свою судьбу, понимаю — пришло время пострадать. Сладко жилось, горько аукнется!

— Может, все-таки обойдется? — неуверенно протянул Украинцев. — Всех нас государь к себе требует, кто под тобой служил: и меня, и Змеева Венедикта, и окольничего Леонтия Неплюева и думного дворянина Григорья Косогова, и иных, которые помельче, — всем нам ответ держать придется.

— Вас-то он помилует, ибо каковые есть ваши вины.

— А мы тебя не выдадим, худого валить не станем.

— Ты-то надежен, а остальные… Перескажут ему, что противился многим указам, да? Так оно и будет. Когда иезуиты приезжали в Москву с грамотою короля французского Людовика XIV, в коей он пропустить их в Китай просил в самых почтительных выражениях и именовал великих государей высочайшими, превосходительнейшими и великодушнейшими. Отчего не пропустить? Я так им и сказал: будь-де моя воля, я непременно бы исполнил желание его величества. И все об этом ведали. Но великие государи решили по-иному: отказать. Мол, когда у короля были царские послы, с ними обошлись бесчестно, в противность многим обычаям. И о моем несогласии с великими государями стало им известно. И о многих других несогласиях с их царской волей. Царь Иван что? Он был безгласен. Все вершил Петр по-своему. И с той поры корона французская чинит нам неприятности.

— Да, дипломация требует искусности и осмотрительности, — согласился Украинцев. — В самом деле, не след было отказывать королю столь могущественному. Неприятеля нажить просто, вот мы его и нажили.

Усадьба князя Василия в Медведкове была строена без затей и, как видно, наспех. Просторный рубленый барский дом венчался двумя башенками. Он высился в центре просторного двора и был никак не огорожен. По сторонам лепились избы для дворни. Они мало чем отличались от крестьянских, разве только были крыты не соломой, а щепою. С плоскогорья открывался простор окрестных лесов и речки Яуза и Чермянка, а в низинке — пруд, в котором князь приказал разводить рыбу карпа. В самой Деревеньке было два десятка дворов, тянувшихся вдоль широкой улицы, поросшей травой и, по всему видно, мало езженой. Бедность сквозила во всем: и в похилившихся избах, топившихся по-черному, и в тощей скотине, которая паслась возле изб.

Кавалькада въехала во двор и остановилась возле коновязи, где были запасливо разложены копешки свежекошеной травы. От нее шел запах необыкновенной свежести — она еще не успела повянуть, лошади принялись хрупкать травою, а князь и Украинцев взошли на крыльцо.

В трапезной, просторной, как приемная зала, суетились слуги, накрывая необъятной величины стол. Он был уже уставлен штофами с вином и квасом и серебряной посудой с княжеским гербом — мисками и тарелкам со всякой снедью.

— Что там с медведем? — осведомился князь у камердинера.

— Свежуют, ваша милость. Шкуру сняли, мясо разделывают. Повар отобрал для кухни окорока, как приказано.