Иван Ле - Хмельницкий. Книга вторая Страница 66

Стоявший около Юрка Ганджа крикнул:

— Жив, жив наш Юрко! Только немного память отшибло да в плече, кажется, кость поперек стала… Ничего, брат, левое плечо воину нужно только для жупана, как крючок на стенке, или чтобы девушке прислониться, слезу пролить.

— Девичья слеза весит больше ста пудов! — воскликнул кто-то, поддержанный общим смехом.

— Заживет как на собаке. Болит? — пощупал Ганджа плечо Юрка.

— Болит, братья, будь оно проклято… О-ох, если бы сюда костоправа…

— Кого? Костоправа? Назрулла, он живехонек! — воскликнул Иван Ганджа. — Мида кель, Вовгур-ака бербат, аджир уярали…[44]

— Бербат-мы, в руку? — И Назрулла быстро подошел к раненому.

Взял руку Юрка, неподвижно лежавшую у него на животе. Юрко застонал, но Назрулла не выпустил его руки.

— Мало-мало… — успокаивал он на ломаном языке.

Когда Назрулла неожиданно резким движением потянул руку на себя, раненый закричал не своим голосом и снова лишился чувств. Назрулла словно только этого и ждал. Теперь он без всякой предосторожности проделывал манипуляции с плечом. У него пот выступил на лбу от напряжения. Наконец положил руку снова на живот.

— Рука мало-мало… — показывал он, выворачивая свою руку. Казаки поняли, что Вовгур вывихнул руку в плече. — Су-у дай-дай беринь[45], — скомандовал он, показывая жестом, что больному надо дать воды.

Концом сабли Вовгуру разжали губы и влили в рот пригоршню родниковой воды. Тот едва не захлебнулся, закашлял. И тут же раскрыл глаза, обвел взглядом друзей и, казалось, какое-то время никого не узнавал.

— Ну, как ты себя чувствуешь, Юрко? — ласково спросил Кривонос, наклоняясь над ним.

Больной только моргал глазами, потом искоса посмотрел на свое плечо:

— Болит, братья. И в ноге жжет, пониже колена.

Быстро разорвали штанину на левой ноге. Лысенко, превозмогая боль, пошевелил ею и улыбнулся, словно поблагодарил.

— Ничего! — успокоил кто-то. — Я хлопцем с печи грохнулся, обе ноги до колен разбил — и ничего.

— Заросло? — засмеялись окружающие.

— Как на собаке…

Раздался хохот, который словно разбудил и Юрка. Он тоже улыбнулся.

10

Из-за вершины горы на миг выглянуло солнышко. Перистые облака ложились на горные шпили, словно торопились прикрыть их. Неожиданно повалил хлопьями снег, быстро покрывая косогор и поляну, где, окружив Вовгура, стояли партизаны.

— В грот, прежде чем ляжет снег, чтобы не оставлять следов! — приказал Максим Кривонос. — Ну, Назрулла, ты молодец. Воскресил воина! Гляди, как повеселел, разговаривает.

Юрка теперь несли четверо, из них двое итальянцев.

В глубоком ущелье было несколько просторных пещер. В этих гротах волонтеры остановились еще осенью, очистив их от камней и устроив боковые ниши. Здесь находились их резервы боеприпасов, склады трофейного имущества, отбитого у испанских правительственных войск. Жители далеких долин охотно подвозили им в условленные места продукты в обмен на трофеи, особенно на одежду.

Кривонос последним зашел в глубокую пещеру, пробравшись по узенькому, почти незаметному в ущелье коридорчику. Пещера постепенно расширялась, потолок поднимался, словно обходя вросшие в ее днище огромные глыбы гранита. Большим преимуществом этого длинного грота было то, что он имел два выхода-щели в заросшие мхом и кустарником дикие скалистые горы. В случае опасности партизаны могли незаметно ускользнуть через эти щели в горы и скрыться там.

Возле верхнего выхода из грота и разместились в нишах усталые партизаны. Большой костер посреди огромного грота, походившего на церковь, не только освещал, но и обогревал его. Даже несколько коней завели партизаны в одно из боковых ответвлений грота. Сухое, слежавшееся от давности сено и листья служили постелью партизанам. Воины были утомлены и голодны. Разложили небольшие костры в нишах грота. Принялись за еду. Оживленные разговоры у костров создавали сплошной гул. Это беседовали свободные люди, хозяева собственной судьбы, отдыхавшие после жаркого боевого дня. И не было ничего удивительного в том, что их командир, не посоветовавшись ни с кем, предложил нечто необычное — крестить единственного в их отряде турка!

— Никто из нас, братья, так не надоедает своими молитвами богу, как Назрулла. Вот сейчас он снова принялся донимать своего Магомета. Не окрестить ли нам Назруллу, чтобы облегчить жизнь человеку, не дающему покоя своему пророку?

Это в самом деле было необычное предложение.

— Верно! Давно пора! — закричали вокруг. Слова старшого передавались во все уголки грота, откуда неслись одобрительные возгласы.

Иван Ганджа оживился:

— Слышишь, Назрулла, ведь не раз и я говорил тебе.

— А что сказал атаман? — не сразу сообразил Назрулла.

— То же самое, что и я тебе советовал: хочет помочь тебе избавиться от обязанностей перед богом, — смеясь, объяснил ему Ганджа.

— Обязанностей? Да она у меня только одна: «Алла акбар, алла-гу акбар… Ло иллага, ил аллаг…» — ответил Назрулла.

— Слышим и мы это «…иллалага, илаллах…», поскольку ты несколько раз в день отягощаешь себя этой молитвой. Пан атаман предлагает окрестить тебя, оторвать от Магомета, чтобы был такой, как все… — объяснил Ганджа.

К ним подошел Кривонос с несколькими казаками и итальянцами. Зная, как мусульмане фанатически придерживаются своей веры, каждому было интересно послушать этот разговор.

— Хочешь, брат Назрулла, за один раз избавиться от всех своих грехов? — улыбаясь, спросил Кривонос на итальянском языке, который немного понимал и Назрулла.

— Ты советуешь и мне стать неверным христианином? — переспросил Назрулла, расценив это как шутку атамана.

Под сводами грота раздался громкий хохот.

— Выйдет ли из тебя правоверный христианин — не знаю, по что неверный — ручаюсь! Думаю, что стал бы не хуже любого из нас. В такой войне каждого из нас ежеминутно подстерегает смерть… Вот так убьют тебя проклятые кабальеросы, и никто слова божьего не произнесет над тобой. Мусульманин! Разве знаем мы, где открывается дверь для покойников в этот рай Магомета…

— А где дверь к твоему архистратигу Михаилу, ты хорошо знаешь? — спросил Назрулла.

Кривонос засмеялся. Что ответишь на такой умный вопрос?.. Он подошел к Назрулле и, похлопав его по плечу, присел возле костра.

— Точно так же, как и ты, брат мой, к своему Магомету. В точности так! Но нас тут много, и наши грехи, какие бы они ни были, грехи общие. Не то что у тебя.

— А разве у меня не такие, как у вас? Вместе живем, вместе и грешим.

— Это ты верно сказал. Такие, как у всех. Живя в этих ущельях, мы творим справедливое дело! Какие здесь грехи?! Разве только с точки зрения муллы или попа мы грешим против панов, обирающих нас, бедных, незнатных, по их понятиям, людей. Хочешь ли ты, брат мой, замаливать именно этот грех перед своим Магометом? Мы это грехом не считаем и замаливать ни перед каким богом не будем! Слышишь, Назрулла, не будем, а каждого священнослужителя, который призывал бы к такому покаянию, будем беспощадно карать! Не молитвами надо дурманить себе головы, а мудро искать пути возвращения в родные края. Но и там я подниму руку не для крестного знамения, а для борьбы за свободу, против хранимых богом шляхтичей!

— Тогда зачем крестить меня? — спросил Назрулла, поняв молчание атамана как желание послушать, что скажет он.

— Крещение придумано для обмана себя и других. Говорят, что в отрядах «Братство Кампанеллы» воюют и монахи и аббаты, которые, так же как и Кампанелла, борются за святую правду — свободу людей, избавление от порабощения. Их вера тут ни при чем. Окунув себя в купели, мы, ну как бы это объяснить тебе… мы перебросим мост, пройдя который ты станешь другим человеком. Но на это ты сам должен дать согласие!.. И ты станешь тогда таким, как и все мы, перестанешь быть посмешищем, со своим «азаном», как и каждый из нас был бы смешон, оказавшись среди правоверных мусульман. А сейчас тебе приходится каждый раз убегать от людей, чтобы возглашать свой «азан». А эти люди — твои друзья, вместе с тобой сражаются за общее дело.

Кривонос давно уже присел к костру Назруллы. А тот вдруг встал и, как хозяин, подал атаману испеченную в золе картошку. Максим, улыбаясь, взял ее, постучал о колено, чтобы стала помягче. Назрулла вытащил из костра и вторую, подул на нее и тоже раз-другой ударил о колено.

— Я думал, будет настоящее крещение. Это оскорбило бы память моих родителей и мою любовь к родине!.. А так, чтобы только… мост перейти, чтобы товарищи верили, что Назрулла становится таким, как и они, я согласен. Крестите!.. Я полюбил вас, друзья мои, за ту иную веру, веру в свободного человека на земле! Крестите!.. Или, может быть, ты шутишь, насмехаешься надо мной?.. — спросил почти шепотом.

Атаман понял, что слова его упали в хорошо подготовленную почву. Совместная борьба в этом далеком краю, будто бы и за чужую свободу, была борьбой и за лучшую жизнь каждого украинца, итальянца, турка, испанца, хотя велась она на итальянской земле.