Борис Дедюхин - Василий I. Книга 2 Страница 66

Царевичу Улану Тохтамыш дал все указания по делам присоединения нижегородской земли к Москве, а также поручил ему доставить на двор великого князя московского ответные подношения, которые заключались тоже в целом обозе, — они не шли, конечно же, по ценности ни в какое сравнение с полученными, хотя и были названы «дарами вельми» и в русских летописях, и в иностранных хрониках.

Тохтамыш считал приезд к нему Василия большой своей победой, однако и великому князю московскому стыдиться было нечего.

Весть о том, что великий князь был принят в Орде «с великой честью, многою любовью, с верой и смирением», гонцы принесли в Москву, а глашатаи объявили повсеместно задолго до прибытия Василия. И в Нижнем Новгороде скоро стало известно о новом ярлыке Тохтамыша, однако новость эта обнародована не была, осталась тайной одного лишь Василия Румянцева, главного боярина нижегородского князя.

В ожидании ответного известия от него Василий Дмитриевич сделал остановку в Коломне, раздумывая: идти ли сразу в Нижний Новгород или поостеречься, выждать момент.

Коломна была городком небольшим, но важным, много значащим в текущей жизни Руси. Двести лет назад принадлежала она Рязанскому княжеству, затем захватил ее Данила, младший сын Александра Невского, и с той поры владели ею владимирские князья. Дмитрий Донской, чтобы избавиться от всяких притязаний на нее Олега Рязанского и нижегородских князей, именно в Коломне, а не во Владимире или Москве устроил свою свадьбу.

Прибыв в Коломну, Василий первую службу отстоял в церкви Воскресенья[87], в которой двадцать шесть лет тому назад венчались его родители.

Епископ Григорий сводил великого князя и в собор Успенья Богородицы[88], который заложил десять лет тому назад Дмитрий Иванович в память о славной победе на Куликовом поле. Свою лепту в строительство собора внес и еще один герой Донской битвы — Дмитрий Михайлович Боброк-Волынский. Григорий объяснил, отчего столь долго идет строительство: дважды разоряли Коломну соседи — Городецкий да рязанский князья, и оба раза с ними приходили татары, грабившие и разорявшие почти возведенную и украшенную уже иконами и драгоценной утварью церковь. После налета Олега Рязанского решили перестроить храм почти заново, а стены внутри расписать по сырой штукатурке. Дружина изографов из Городца сейчас заканчивает фрески и иконостас, до холодов должны управиться.

Василий посмотрел, как работают художники, вспомнил Андрея Рублева, который обещался по возвращении в Москву строить в Москве храм Рождества Богородицы — его решила воздвигнуть Евдокия Дмитриевна ко дню, в который минет пятнадцать лет славной победе на поле Куликовом.

Воевода Коломны Игнатий Семенович Жеребцов устроил в честь великого князя пир, который начался в Дмитровскую субботу. Поминали Дмитрия Донского и Сергия Радонежского, которые двенадцать лет назад постановили ежегодно в субботу Дмитровскую праздновать вечную память погибших на поле Куликовом, поминали «всех, на поле брани убиенных», желая им «покоя, тишины и блаженной памяти».

Отъезд в Москву пришелся на Дмитрия Солунского, отцовского патрона[89]. Не специально приурочивали к этому дню — как раз весть от Румянцева подоспела: сообщал верный доброхот, что Борис Константинович по-хорошему не отдаст престола, повелит ворота города запирать. Раз так, решил Василий, то без кровопролития не обойтись, и почел за благоразумное не заявляться сразу со своей властью, а допрежь подготовить свое воцарение неспешно и надежно. С этой целью он послал бояр во главе с Максимом и с ханским послом Уланом. Василий собирался послать в Нижний Новгород брата Юрия, для чего вызвал его в Коломну.

По старому уговору Владимир Андреевич во время отсутствия великого князя обязывался блюсти Москву, а чтобы Юрика не одолевали сомнения о будущем престолонаследии, Василий перед отъездом в опасную степь оставил духовную грамоту. Текст ее продиктовал дьяку Тимофею Ачкасову нарочно в присутствии Юрика и матери: «Во имя Отца и Сына и Святого Духа се аз грешный, худый раб Божий Василий пишу душевную грамоту, идя в Орду, никем не нужен, целым своим умом, в своем здоровьи. Аже Бог что разгадает о моем животе, даю ряд братьям своим по духовной отца нашего Дмитрия Ивановича…»— Василий заметил, как при этих словах удовлетворенно ворохнулся Юрик. И когда подписывалась грамота в присутствии послухов — ближних бояр Максима да Ивана — самим Василием и митрополитом Киприаном, Юрик проследил внимательно и как дьяк посыпал на подписи промокательный порошок, и как скрепил Василий грамоты своей печатью, и как запер ее казначей в великокняжескую казну. Доволен остался Юрик — было ясно видно.

Посылка его с важным поручением в Нижний Новгород должна была бы, по соображению Василия, еще больше удовлетворить непомерное тщеславие и гордынность Юрика, и тот, очевидно, с большой охотой согласился идти, однако припозднился в пути, на полдня опоздал с приходом в Коломну — Василий встретил его на Болвановской дороге по пути в Москву.

Царевич Улан был молод и красив, словно девица: на нежном лице яркие глаза, опушенные черными густыми ресницами, застенчивая улыбка, ямочки на щеках и голом подбородке. Но был он, как видно, и неглуп, перехватил взгляд засомневавшегося Василия, заверил:

— Не беспокойся, великий князь, мы тетиву умеем крепко натягивать!

— Тетиву натягивай, а стрелы спускать я буду сам!

И опять все понял Улан:

— Клянусь всевидящими очами неба, великий князь, что никто из моих воинов и единого волоса твоих подданных не тронет.

Расстались на Девичьем поле — здесь, междуречье Оки и Москвы, близ третьей еще речки Коломенки двенадцать лет назад Дмитрий Донской устраивал смотр войскам, готовившимся идти навстречу Мамаю. Отсюда же победители Орды, миновав владения рязанского князя, начали свой последний переход к Москве: на всех ста верстах пути в слободах и селах, в сельцах и погостах, в деревнях и починках, в посадах и займищах встречали их женки и дети — со слезами радости, с горестным плачем.

Как и тогда, выпал утром снег, и, как тогда, белизна его слепила и влекла к небесному окоему. И растаял снег, как тогда же, в одночасье, будто и не было его. Ветер разогнал тучи, в подкове насупившегося леса тишину нарушил раскатистый хлопок пастушеского кнута, из села долетел звон благовеста. Воздух был родниково чист, журчал подкрепленный подснежкой ручеек, умытая земля запахла прелым листом, грибами.

Второй раз за свою недолгую жизнь возвращался Василий домой из враждебной и опасной чужбины, второй раз переживал сладостное чувство свидания с отчиной.

Юрик торопливо пересказывал наиболее важные новости, брат слушал рассеянно, кивал головой не всегда впопад.

— Я отговаривал Янгу идти замуж за Мисаила, за Маматхозю… Знаешь, как отговаривал?

Василий не отозвался, озирался влюбленно окрест себя, узнавал и принимал внове и синие перелески, и яркие зеленые озимя, и сиреневые пожми. Юрик по-своему расценил молчание брата, усматривая его корысть и заинтересованность, и не стал настаивать с вопросом, о другом сказал с большой печалью:

— Сергий, чудотворец всея Руси, отошел ко Господу в бесконечный век.

— Ведаю о том, в Кафе весть сия меня застигла, — обронил Василий.

Юрик опасливо покосился, добавил:

— День блаженного упокоения его — двадцать пятого сентября, в канун преставления Иоанна Богослова…

А с неба вдруг долетел скрип маховых перьев и отрывистые переговоры в строю:

— Идешь?

— Иду! Иду!

Василий запрокинул голову, засмеялся от счастья:

— Гуси! Они возвращаются!

Юрик даже лошадь свою остановил, так удивлен был словам великого князя. А тот продолжал шумно:

— Смотри же, как долго меня не было! Они вывели в полуночных странах детей, поставили их на крыло и вместе с ними летят теперь к теплу, а я только-то и успел сделать, что ярлык умздить…

Василий ждал, наверное, братниной похвалы и разуверений, сейчас был в его жизни такой миг, когда человек радуется неосознанно, бездумно всему, когда кажется ему все вокруг благостным и хорошим. Он не соизмерял глазом, не считал умом, он словно бы забыл, что у людей могут быть в душе боль и неустроенность. Такая боль была у Юрика, он поделился ей с самым близким человеком, а сейчас вдруг понял с пронзительной безнадежностью, что зря сделал это: Василий был столь далек от него, что не только не разделил его боли — он даже и не услышал ее, снова и снова повторял в восторге.

— Надо же, гуси! Те самые!

Юрика обожгла беспощадная мысль, что он безвозвратно потерял сейчас что-то очень дорогое, что он уж никогда больше не сможет прийти со своей болью к старшему брату.

А Василий вспомнил того одинокого весеннего гуся, которого хотели заклевать сотоварищи… Верилось, что он выжил и летит сейчас в одном из клиньев: