Станислав Федотов - Возвращение Амура Страница 67

– Ты много работаешь, – сказала она, окинув взглядом стол, заваленный бумагами. На нем свободно место лишь в уголке – для чашки крепкого черного китайского чая. – И чаю много пьешь, а он приносит бессонницу. Это мужчинам особенно вредно.

Ему послышалась в ее словах ирония – как намек на то, что между ними давно не было близости, и он неожиданно рассердился.

– Царская работа такая – вредная, – сказал без улыбки Николай Павлович и саркастически усмехнулся: – Завидую твоему Михаилу: у него если и болит голова, так только после офицерского банкета по поводу успешного смотра.

– Зачем ты так? Он тебя любит, да и ты его тоже.

– А ты?

– Я – жена, мать, и этим все сказано.

Лицо Николая окаменело:

– Ты просто так зашла – поболтать перед сном или опять интересуешься делами своего подопечного… Николаши Муравьева?

– А что, есть новости? – оживилась великая княгиня. – И не смейся – для меня он всегда останется Николашей, маленьким камер-пажем, каким был на твоей коронации…

– На твоего камер-пажа столько доносов пишут! – Николай Павлович поворошил бумаги на столе. – И самодур-де он, и тщеславен без меры, и верноподданных моих изничтожает, а о декабристах, наоборот, печется… Один до того рвением изошел, что в государственной измене его обвинил: дескать, на Америку заглядывается, готовит отделение Сибири от России. Что-то вроде Восточной империи.

– Николай Николаевич предан тебе всей душой! – возмущенно сказала Елена Павловна. – Он себя прекрасно показал на всех поприщах. Да что я говорю – ты же сам тогда на много раз все обдумал. Или не так?

Николай Павлович подошел к окну кабинета, всмотрелся в ночь, на слабо видимую в свете редких фонарей Дворцовую площадь. Поднял глаза выше: там ангел с крестом на верху Александрийского столпа был озарен непонятно какими лучами.

– Тут до тебя еще один муравьевский покровитель приходил, – сказал, не оборачиваясь. – Вместе рекомендуете, вместе защищаете. А чего защищать? Я же на него не нападаю. Совсем даже наоборот.

Покровителем был, конечно, Перовский.

Лев Алексеевич, честно говоря, и сам до конца не понимал, чем его «купил» этот маленький генерал Муравьев. В первую очередь, конечно, исключительной честностью и чрезвычайно высоким чувством долга. Став в 1841 году министром внутренних дел, Перовский насмотрелся всякого и лютой ненавистью возненавидел мздоимцев-чиновников, которые на любой должности умудрялись высасывать из людей деньги и плодились, плодились, плодились… Познакомившись с Муравьевым по рекомендации Евгения Александровича Головина, с которым не однажды сражался бок о бок в боях с французами, Лев Алексеевич проверил молодого генерала на ревизии в Новгородской губернии и с той поры, как говорится, держал его обеими руками. Однако честным и ответственным был не один Муравьев, а вот другие причины симпатии и даже привязанности к этому, в общем-то, непростому человеку как-то расплывались в сознании Перовского, виделись туманно, но, тем не менее, служили хорошей основой для покровительства.

Не успел министр открыть рот для доклада, как император, не вставая из-за стола, протянул ему лист бумаги:

– На-ка, садись да почитай донос на твоего любимца. Князь Орлов передал.

Да, это был откровенный донос иркутского губернатора на главноначальствующего Восточной Сибири Муравьева. Когда Перовский дочитал до строк об отношении генерал-губернатора к декабристам, его прошиб холодный пот: надо же так подставиться! Конечно, министру было хорошо известно из подобных доносов, что многие сибиряки, в том числе и состоящие на высоких постах, симпатизируют декабристам и облегчают, насколько возможно, их каторжное или ссыльное существование, но чтобы так вот бросить открытый вызов…

Он не поднимал глаз от бумаги, но знал, что император внимательно следит за выражением его лица, и потому не посмел даже шумно выдохнуть свое огорчение – потихоньку выпустил воздух из груди сквозь стиснутые зубы.

– Ну, что скажешь? – спросил император, и министру вдруг показалось по голосу, что он улыбается. Он медленно поднял глаза – нет, действительно показалось: государь был серьезен, вот только смотрел почему-то в сторону.

Перовский посмотрел туда же – ничего там не было, кроме большой карты России на стене. Голубым полумесяцем выделялся на востоке Байкал, слово «Иркутскъ» у нижнего рожка озера было жирно обведено красным карандашом.

– Что молчишь? – Строгий голос царя вывел Перовского из задумчивости.

– А что говорить, государь? Донос, он и есть донос.

– Не скажи. Не каждый день только-только назначенного генерал-губернатора обвиняют в государственной измене. Это я о сношениях с декабристами. Что касаемо отделения Сибири – ахинея первостатейная, а о декабристах – это серьезно.

Куда уж серьезнее, подумал Перовский.

– Выходит, мы с тобой слепые и глухие придурки – взяли и назначили на столь высокий пост врага царя и Отечества, а губернатор Пятницкий сразу это разглядел и поспешил нам сообщить, какие мы идиоты. Так, господин министр?

Перовский изумился нежданному повороту мысли императора и мгновенно воспрянул духом:

– Он сумасшедший и провокатор, ваше величество. Он приводит в доносе слова из письма Муханова – выходит, перехватил письмо, на что не имел никакого права…

– А ты послушай, что пишет – и как откровенно пишет! – в своем письме сам Муравьев. – Николай Павлович выдернул из кучи бумаг лист, исписанный мелким почерком, надел очки в золотой оправе и прочитал: – «Нет оснований оставлять декабристов изгнанниками навсегда из общества, в котором они имеют право числиться по своему образованию, нравственным качествам и теперешним политическим убеждениям…» Вот, Перовский, нашелся человек – между прочим, единственный! – который понял меня. Ведь я вовсе не ищу личной мести этим людям и не хочу усугублять их наказание. – Император размашисто написал в левом верхнем углу письма «Благодарю!», откинулся в кресле, удовлетворенно хлопнул ладонями по подлокотникам. – Рад, очень рад! Молодец, Муравьев!.. – Встал, жестом остановив пытавшегося подняться министра, прошелся по кабинету. Постоял у окна, покачиваясь с пяток на носки и обратно, и вернулся к столу. – Теперь о доносе… За это злобное словоблудие Пятницкого уволить со службы без прошения! Тоже мне – нашелся радетель о благе государственном! Не-ет, я доволен, что послушал не канцлера, а тебя, и назначил туда Муравьева…

– Это было ваше решение, государь, – тихо уронил Перовский.

– Стареет наш канцлер, стареет… Нюх теряет. Вот и в отношении к той же Англии какая-то особая опасливость появилась… По всей Европе бурление мятежное, а он тихой Англии боится! И где – на нашем востоке, на порубежье с Китаем!

– В тихом омуте черти водятся, – Перовский позволил себе усмехнуться, но под пронзительным взглядом императора враз посерьезнел. – Это я об Англии, государь. А позиция Нессельроде объяснима. Он ведь известный англофил, как и светлейший князь Воронцов, и граф Панин. Они и мыслят в масштабах Англии – от сих до сих. А Россия – не Англия и даже не Европа. Русская душа простора требует, чтобы развернуться – и в деле, и в песне, и просто на земле. Потому и пришли к океану Великому… – Министр споткнулся на излишнем пафосе, умерил пыл. – Но в одном Карл Васильевич прав: надо нам земли свои осваивать и сколь возможно быстрее. Особенно на востоке. Англия Китай к рукам прибирает, глядишь – до Амура доберется. А он, государь, нужен России. Без него мы рано или поздно потеряем и Русскую Америку, и Камчатку.

– Не позволю! – император громко хлопнул ладонью по столу. – Как хозяин российских земель я должен о том заботиться. Политику в Сибири будем менять, но на освоение края пока что ни сил, ни денег нет. Мятежи в Европе слишком для нас опасны – как бы не пришлось вмешаться… Ладно, ступай, Перовский, ступай. Передай Муравьеву мои пожелания добра и успеха. Но примем все же во внимание опасения канцлера: с Китаем пусть действует осмотрительно и главное – без шума. Чтоб не было повода к нареканиям и жалобам.

Перовский ушел, а Николай Павлович долго, почти до сумерек, стоял у карты России, разглядывал восточную окраину, водя пальцем по горам и рекам, словно намечал одному ему ведомые маршруты. И сидел над бумагами, пока не пришла великая княгиня.

Глава 6

Катрин стояла в спальне на коленях перед освещенным лампадой образом святой Екатерины. Молилась усердно, но по-своему, по-французски: хоть она и говорила по-русски уже довольно неплохо, молитвенный церковно-славянский язык остался за порогом ее понимания. У себя на родине к католической религии она была равнодушна, а от православной почему-то сразу после крещения потеплело на душе, появилась уверенность, что все, что ни делается, – к лучшему, и постепенно сложилась привычка обращаться к Богу, а чаще – к своей святой. Пусть понемногу, но – каждый день. Муж поначалу удивлялся ее усердию, а потом перестал замечать. Сам он в Бога верил искренне и всей душой, но в церковь ходил лишь по праздникам, а молился и того реже – просто не было нужды.