Дмитрий Мищенко - Синеокая Тиверь Страница 67

«Меня родители любят, – сказала, – они добрые, никогда меня не ругают».

«Так-таки и никогда?»

«Один только раз и накричали, и то не мама, а бабуся».

«Бабки жалеют внучат, а твоя накричала?»

«Потому что виновата была».

Мало, наверное, ему было того, что сказала, поэтому, помолчав, спросил:

«А чем провинилась?»

«Лилий нарвала в озере».

«О, разве это вина?»

«Я сама думала, что нет, а бабушка другое сказала. Не к лицу девушке быть жестокой. Лилии – дети русалки, зачем же им век укорачивать? Русалка будет плакать по деткам и может утопить меня при случае».

Задумался Божейко, взвешивая услышанное. Миловидка же продолжала дальше:

«Я, может, и не приняла бы это близко к сердцу, но скоро приснились мне эти детки. Плыву вроде на лодье и вижу много-много лилий. Протягиваю руку к одной – лилия такая белая и пышная, такая красивая, что сердце заходится от той красы. А сорвала – смотрю, у меня в руках мальчик. Не остановилась почему-то, подплыла, сорвала вторую – снова мальчик, третью – опять мальчик. Ой, – опомнилась наконец. – Что же я делаю? Это же ее, русалочьи дети!

Стою в лодье, держу у себя на руках тех деток и не знаю, что с ними делать. И в воду бросить не решаюсь: живые они созданьица, и у себя боюсь оставить».

Божейко бросил тогда на нее быстрый взгляд и помрачнел.

«Это нехороший сон, Миловидка».

«Думаешь, хлопоты будут?»

«Люди так думают: если снятся дети – быть хлопотам».

Ей страшно хотелось сказать, что на самом деле вещует тот сон, но стеснялась. Стыд залил краской щеки, да так, что это заметил Божейко:

«Что с тобой?»

«Бабушка по-другому разгадывает этот сон».

«По-другому, это как же?»

«Сказала, что у меня будут только мальчики и мальчики, а девочек не будет».

«О! – воскликнул удовлетворенно, и так заблестели его глаза, что окончательно вогнал ее в краску. Схватил за руку и потащил к огню, где веселилась молодежь. – Знай, – сказал твердо и доверительно, – если поженимся и будет мальчик, назову его Жданкой».

Не дождались ни мальчика, ни девочки. Растоптали эти мечты легионеры Хильбудия. Все пошло прахом. А все же почему Божейко вспомнил во сне именно мать и Жданко? Намек, что она, принимая крещение, убивает в себе мать-Тиверь, более того, обрекает себя на бесплодие, останется жить в келье, как цвет-пустоцвет. А разве нет? Так оно есть и так будет. Затворит себя за стенами обители и будет таять да сохнуть до тех пор, пока не отцветет ее молодость. Разве можно это назвать благодатью, ради которой отважилась отправиться в чужие края, словно в водоворот речной бросилась? Она же молода и красива, в ней столько силы. А как можно быть сильной, если ее постоянно одолевают беды, преследуют ее, превращаются в сети, не давая взлететь. Пусть нет Божейки, лада желанного, зато есть она, Миловида. Разве это справедливо, если упрячет себя за каменные стены обители, не даст зародиться новой жизни, останется одинокой былинкой? Не слишком ли велика плата святой обители за то, что пригрела в свое время, дала кусок хлеба и пристанище?

Там, за широким Дунаем, давно проснулись, наверное, поля, покрылись листвой деревья, буйствует под теплым, но еще не палящим солнцем трава. А в траве зацвели цветы. О, она не забыла, она хорошо помнит, какой аромат витает в лугах в это время! Дух захватывает, сердце замирает от наслаждения, от воздуха, который пьянит, утешает и убаюкивает. А пение птиц над лугами… Даже здесь, в ромеях, воспоминания обо всем этом заставляют ее сердце биться сильнее, скрашивают ее жизнь и удерживают в этой жизни. Если бы снова довелось попасть на зеленые поля и заливные луга Тивери и увидеть их своими глазами, наверное, забыла бы все, что с ней было, смотришь, и сказала бы сама себе: а мир не так безобразен, как кажется порой.

– Сестра, ты свободна, – сказала Миловида монашке, которая заменила ее сегодня. – Я буду пасти коров.

– А что так?

– Побыла в храме, послушала службу Божью, успокоила в себе тревоги. Матушке-казначее скажешь, что я тебя освободила.

Послушнице все еще не верилось:

– Признаюсь тебе: не очень хочется возвращаться в обитель. Если не эту, то другую работу придумают. Может, к вечеру пойду?

– А если матушка-казначея разгневается?

– Может, Бог даст, пронесет…

Пасли стадо и разговаривали, не упускали из виду тех коров, которые уходили дальше дозволенного, возвращали их назад и снова разговаривали. А когда пришло время дойки, а потом и трапезы, еще больше сблизились, дали себе волю. Так смеялись, шутили, словно совсем забыли о смирении и покорности, которые должны были соблюдать там, за монастырскими стенами. Забыли и о Писании, в котором сказано: когда ешь, ешь молча.

– А ты чего плакала сегодня утром? – спросила, таинственно приглушив голос, напарница.

– Сама не знаю.

– Так горько плакала и не знаешь? Все прячешься от нас, думаешь, если мы другого роду-племени, так уж и чужие, не можем прийти на помощь?

– Да нет, – искренне возразила Миловидка. – Это потому, сестра, что уверена – никто не поможет мне в моей беде.

– Знаем, такой беде, как у тебя, никто не поможет. А все же, может, что-то и посоветовали бы и утешили как-то? Негоже чураться нас, сестра, молчать и молчать.

Что могла ответить на это? Возражать? Но ведь все это правда, неприветлива она с послушницами. Привязана только к одной Евпраксии, с остальными же сдержанна. Они веселятся – она молчит, спорят – тоже молчит. А как доходит до того, кому пасти коров, спешит выскочить: «Я, сестры».

Но все-таки рассказала, почему плакала. Спокойно выслушала ее послушница: велико ли диво – сон, но, разгадывая его, была предупредительна, внимательна. А потом заговорила с Миловидкой, понизив голос, посоветовала:

– Тебе надо бы подать как-то весточку матери Божейки, чтобы она узнала, что случилось с сыном и что – с тобой. Иначе не успокоишься и всю жизнь будет тебя мучить совесть.

– Как же я перешлю ее, весточку, в такую даль?

– Ходи к морскому пристанищу, расспрашивай, может, найдешь мореходов, которые пойдут туда, с ними и передашь.

– Ой, кто там передаст, если Божейкова мама живет далеко в лесу!

– Тогда сама отправляйся туда.

– Напрасны усилия, сестра. Впереди вон какие горы и как долог морской путь, а у меня ни солида.

Советчица, подумав, поделилась с Миловидой своими мыслями:

– Горами не ходи, горами не пройдешь. Направляйся берегом. Тут дороги проторены, и все время везде люди. Где пешком будешь идти, где-то остановишься, заработаешь солид-другой, где подъедешь.

Не надо большой мудрости в том совете, а все же запал он в сердце. Ведь правда, разве она не способна заработать – и ехать, снова заработать – и опять ехать? Ромейские берега заселены густо. Где к рыбакам пристанет – заработает, где – в поле пойдет. Не у всех же рабы, а лето – пора горячая, всем нужны рабочие руки. Путь долог, но все же с каждым годом она будет ближе к родной земле.

Стала разговорчивей и веселей в этот день, а когда пришел вечер, а с ним и время возвращаться в обитель, загрустила. Придет Евпраксия, спросит, почему так быстро, что и догнать нельзя было, ушла из храма? А еще и напомнить может: «Готовься, Миловидка, приближается день твоего крещения». Что скажет ей в ответ? День крещения приближается неумолимо.

Возвратилась поздно и постаралась пройти в келью незамеченной. Ждала, вот-вот кто-то придет. Чувствовала себя пташкой, загнанной в клетку. Поэтому села поближе к окошку, чтобы хотя бы в мыслях быть там, на просторе, на воде.

«Я и правда как в клетке, а точнее – в каменном мешке».

Каменный мешок… Где она слышала такое? Здесь, в Фессалониках? Нет, в Вероне. Женщины рассказывали историю, похожую на сказку: молодую мать, которая провинилась перед своим мужем, замуровали в каменный мешок.

Чего только не бывает на белом свете. А все потому, наверное, что желания одних становятся на пути других, что среди людей всегда отыщутся такие, которым безразлично, если их счастье построено на чьем-то горе. Лишь бы выпало это счастье им, лишь бы оно было у них! Так поступил с нею и тысячами таких, как она, наместник Хильбудий, такая доля была уготована и той, что жила давным-давно и не пожелала быть игрушкой в руках насильников.

Свидетелей этой истории, наверное, уже на свете нет, но в Вероне хорошо помнят: случилось это незадолго до того, как в их земли ворвались готы. Один из предводителей варварского племени, по имени Аспар, облюбовал окруженную горами Долину Юпитеровой Ласки, разместился там со своим родом и стал хозяином зеленых лугов и плодородных нив по обе стороны реки, которая стекала с гор. Удивительного в этом ничего нет – готы заполонили все северные земли славной когда-то Римской империи, стали по сути властелинами в ней. Но этот, Аспар, поступил странно: возвел в ущелье, соединяющем долину со всеми провинциями империи, замок. В замок, как и в долину, можно было проникнуть только с дозволения правителя или стражи, из долины же выезжать не разрешалось, в особенности людям, оказавшимся под властью Аспара и его рода. Наверное, поэтому и стали называть веселую и щедрую когда-то Долину Юпитеровой Ласки Долиной Слез, а гота Аспара – властелином-нелюдимом. О его внешнем облике и повадках рассказывали такое, от чего сердце леденело. И уродливый он, говорили, и безжалостный, перед сном о нем и вспоминать страшно. Кто провинился и попадал в замок за эту провинность, тому возврата оттуда уже не было. Почему он такой, никто точно не знал. Оставалось догадываться, а догадки всякие бывают. Одни поговаривали, что Аспар еще маленьким был выкраден волками и рос среди волчьей стаи, выкормлен молоком волчицы, поэтому такой лютый и нелюдимый; другие опровергали – все это неправда, рос он, как и все дети, среди людей. Провинилась перед богами его мать, и они наказали ее за то, что позавидовала, когда ходила беременной, красоте девушки-поселянки, приревновала к ней мужа своего и, лютая в своей ненависти, натравила на нее псов, хотела видеть несчастную уродливой, а получилось – сама родила урода. Боги немилосердны к тем, кто носит в утробе дитя и сеет злобу или смерть. Вот и отомстили – родила вместо ребенка злого пса. А на свете еще не было такого, чтобы уроды вырастали добрыми. Не было и не будет. Уроды завидуют людям, наделенным здоровьем, счастьем, красотой или просто человеческой добротой. Верить в эту выдумку помогал и сам Аспар: никогда не показывался на людях без маски. Такое рассказывали о готе-нелюдиме за чертой Долины Слез. Что думали и говорили о нем, в самой долине оставалось тайной. Единственное, о чем удалось услышать, – загадочный властелин очень любит охоту и большую часть времени проводит там. А еще по вкусу ему хмельные напитки, не проходит и мимо молодых женщин в своих владениях. Которую высмотрел, уж той не миновать его силков: или гуляет-пирует с понравившейся красавицей по уютным медушам, или же берет на седмицу-другую в замок. Потому что он – властелин в долине, его желаниям никто не смеет перечить.