Крушение - Виктор Серж Страница 68

— Герда имя его невеста.

Он попрощался с Шаррасом, отсалютовав. Это жизнь. Мы самый сильный народ в мире. Кто это — Герда? У меня начинает болеть голова. Хоть бы скорее эти двое закончили со своими шлюхами. А моя была такой мерзкой, мерзкой. О чем думать, чтобы больше не думать об этом? Ни-о-чем. Раз-два-три. Раз-два-три. Ein-zwei-drei.

К нему вскоре присоединился другой солдат, выскочив из гостиницы точно бильярдный шар. Только попал он не в лузу, а в непроглядную тьму. Да, час-то уже поздний. А Ганс, у него что, брачная ночь? За свои четыре марки он хочет нежности, небесных глаз, романтику в лунном сиянии? У нас времени мало, Ганс. Постучу-ка я в дверь… У гостиничной стойки, за которой висели ключи, солдат из Ганновера натолкнулся на любезный, но твердый отпор Александрины Флотт, хотя она тоже несколько встревожилась: «Так не делается, боец». — «Das macht man nicht…

Warum?»[130] — «Запрещено, месье». — «Ah, verboten!» Запрещено — значит, запрещено. Пьяный капрал резко отсалютовал хозяйке и вышел походкой манекена. И зачем я снова вошел в это мерзкое заведение?

Самый заурядный солдат войны, носивший самое типичное имя для самой могущественной армии мира, Ганс Мюллер, с незапоминающимися чертами лица, голосом, жестами, вышел наконец, оправляя гимнастерку с таким возбужденным видом, что приятели подумали, не выпил ли он еще. Он отмахнулся от их любопытства: «Отстаньте, а? Да пусть сержант хоть оборется, плевать!» «Они животные, — подумал Шаррас, — бедные голодные животные… Наши такие же, бедные наши… Мужчина и женщина, вот так — это отвратительно, это страшно…» Ганс Мюллер, обыкновенно незаметный, а теперь перевозбужденный, не хотел уходить. Сердце билось у него в груди, как опьяненный нектаром шмель. «Оставьте меня лучше! Ach!»

Эмилия вышла в ночь, стройная, похожая на изготовившуюся к броску змею, густые волосы спадали на лоб, ноздри раздувались. Ганс Мюллер подбежал к ней, взял ее за локти сильными руками, попытался поймать ускользающий взгляд ее расширенных глаз с сияющими недобрым светом зрачками. Ее большой рот был напряжен так же, как и тело. Она не испугалась, лишь рассмеялась беззвучно, про себя, память о Шарли не отпускала ее. «Maedchen, Maedchen, du bist…»[131] — горячо дыщал он ей в макушку. Кто она? Ганс Мюллер постеснялся бы ей сказать: Ich liebe dich, я тебя люблю — но отныне он не забудет ее никогда, нигде, и образ ее пребудет с ним до конца, быть может, скорого на этой войне… «Я вернусь, — сказал он, — жди меня. Ich komme wieder…» Эмилия не знала немецких слов, но поняла гораздо больше, чем он сказал, и любезно закивала, опуская ресницы, — да, да. Тогда Ганс Мюллер решительно пошел прочь вместе с приятелями, самый живой из них — заурядный Ганс Мюллер, человек без истории.

Шаррас запер лавочку, включил свет, бросил разогреваться два куска сала. Постель Анжелы застелена белым, пианино черно, черно и безмолвно. «Таковы мужчины…» Шаррасу стало полегче: так деревья, должно быть, счастливы ночью, когда они дышат глубоко и свободно и звезды изливают на них тихий и холодный невыразимый свет. Шаррас открыл дверь во дворик, шумно вылил воду в ведро, присвистнул, — сигналы, условленные с Дюпеном, парень может прийти… На шестом этаже соседнего дома едва слышно стукнула створка окна. Принято, ждите. Шаррас ждал, сцепив пальцы в замок, склонив голову перед лампой, не думая. Иногда хорошо так ждать, чувствуешь, что живешь.

Дверь тихонько открылась, и вошел сын Дюпена. «Добрый вечер, месье Шаррас, вы очень любезны…» Невыразительный внешне, как и его отец, Жюльен-Мари Дюпен, почтальон в Рибемоне, департамент Эна, полтора года назад женился и теперь не имел никаких известий от жены. Кажется, в его краю все разрушено, но другие люди говорят, что там ничего не происходило… Жюльен-Мари Дюпен, удивленный, что остался в живых, в общем, герой, считал себя дезертиром, мучился угрызениями совести, боялся военного трибунала, расстрела… Что же я наделал, о черт! И все же он был рад, что оказался здесь и не утратил вкуса к приключениям. «Ну что ж, мой мальчик, — заявил ему Шаррас, — скажу тебе одну вещь: ты чертовски правильно сделал, что спас свою шкуру. Располагайся как у себя дома. Лишь бы болтуны-соседи ни о чем не догадались. Говори тише…»

Старый и молодой сидели у огня в надежном убежище, пережидали грозу и опасность. И это было здорово! «Ты ужинал, сынок? Вина или кофе?» Так двое мужчин начали вести тайную жизнь, полную перешептываний и подмигиваний, понимания без слов, завязалась непредставимая прежде дружба. «О войне не будем, с войной покончено», — предложил Шаррас. Они проговорили до глубокой ночи — о везении, о домике в Рибемоне, над которым разросся старый дуб, о рыбалке, браконьерстве… Вся жизнь осталась в прошлом. Жюльен-Мари Дюпен показал фотографии своей жены Ар-мандины, Огюстен Шаррас — фото Анжелы. «А вдруг они случайно встретятся на дороге?» Почему бы нет? Они почти поверили, что их пожелание сбудется.

Время шло. Лежа на кровати Анжелы, Жюльен днем читал иллюстрированное издание «Трех мушкетеров»; оставаясь один, он не мог противиться тоске и почти уверился в смерти (но какой смерти?) Армандины… Присутствие Шарраса рассеивало кошмар. Шаррас открывал лавочку лишь на несколько часов в день. Лето — мертвый сезон для подобной торговли; он изредка заходил в бистро «Маркиза», только чтобы показать, что привычки его не изменились. Ансельм Флотт заметил, что после отъезда Анжелы Шаррас как-то оживился, даже обрел довольный вид и больше проводил времени у себя, где ему явно нечего было делать. В его лавочку каждый день заглядывал Дюпен, хотя не покупал ни дров, ни угля. Вдова Прюнье соглашалась, а еще отмечала про себя, что, приложив ухо к стене своей спальни, слышала неразборчивый то ли шепот, то ли шорох до двух часов утра — должно быть, ящерицы завелись в щелях дома, вот досада!

Первое время оккупации было спокойным, немцы хорошо платили, торговля шла… Солдат Ганс Мюллер приходил к Эмилии по возможности часто, раз или два в неделю, приносил ей подарки: то старый серебряный браслет, украденный где-то в Галиции, то лучшие шелковые чулки из магазина «Труа-Картье». «Паренек запал на меня, — заявила Эмилия, без гордости, но при этом ее голубые глаза холодно сверкнули. — Он очень мил, непорочен…» Инспектор полиции Беф даже