Глеб Пакулов - Гарь Страница 69

— Эх, да шшитай, она и о твоём, батюшка, воскрешении оповещат, чтоб не таясь боле заступничал за нас пред Господом.

Казаки осторожно сколупывали с оранжевых яичек скорлупу, прятали по карманам и долго — теша душу и сердце — отщипывали от нечаянной благодати по крошке, уважительно брали губами…

Пасха Пресветлая! Христос воскресе из мёртвых, смертию смерть поправ!

Приспел день и Аввакуму с семьёй ехать на Русь. Заботливый воевода Толбузин загодя поручил казакам насушить и навялить на дорогу мяса, напечь хлебов и нагресть в мешки муки. Всё это снесли в лодку, уложили поудобней, да ещё повелел поставить мачту, обернуть её парусом и хорошенько увязать верёвками. Это проделал сотник Диней с холмогорским помором Гаврилой.

— По реке-то вниз по течению самосплавом спуститесь, а Байкал, даст Бог попутного ветерка, под парусом перебежите, — наставлял Диней Аввакума, — одними гребями долгонько-ть надобе ворочать, сам знаешь, батюшка, — море.

— Гребями токмо парусу подмогать, то и ладненько, — поддержал бывалый помор Гаврила. — Стался б с вами кормщик умелый.

Диней заговорщицки мигнул протопопу и посоветовал помору:

— Вот и сплавляйся с имя, ты по морям-то поднаторел, а воеводу как-нито упросим, отпустит.

— Ежели так, то чё, — кивнул Гаврила, — смогём со святым Николой. Он нам, поморам, завсегда в помогу, сказывают, из наших мест чудотворец, а уж мы ему церкви ставить не скупы.

— То всякому вестно, — серьёзно, но с весёлинкой в глазах подтвердил Диней. — У вас от Холмогор до Колы на версту тридцать три Николы.

— Раз тако дело, стану просить тебя у воеводы, — пообещал Аввакум.

Но сразу идти к воеводе просить себе кормщика Аввакум не стал, да и занят был Илларион Борисович: вдвоём с Еремеем в избе воеводской вершил важное дело — выдавал казакам задолженное Пашковым царское жалованье. Направился в амбар к новому приказчику, лицу доверенному, просить замолвить за себя слово. Тот замялся, видно было — не хотел отказывать протопопу, но остерегался лезть к воеводе с досужей просьбой.

— Не отдаст, чаю, помора, — почёсывая бровь, озадачился приказчик, — но подступлю с одного и другого боку, хоть малозначно сие: людей в остроге раз-два и обчёлся, ну да спробую. Сойдёт, авось, не наискось.

Аввакум сходил к лодке, взял подмышку толстенную книгу, вернулся в амбар.

— Я те книгу «Кормчую», а ты мне кормщика, — сказал складно, и оба рассмеялись.

Приказчик принял книгу, взвесил на руках, удивлённо вертя головой, и смело водрузил её на полку, на видное место, знать успел сбегать к воеводам и всё уладить. Довольный Аввакум зашагал к землянке, где у входа кучкой стояли казаки и подходили другие. Говорили они с Марковной, по бокам которой стояли выросшие сыновья с котомками через плечо, а спереди к ней притулилась Агриппа с узлом в руках. В этих котомках и узле было всё кое-как годное барахлишко семейное. Сундук с церковной утварью, возвращённый Аввакуму, был уже в лодке, кроме двух икон, оставленных в церквушке: больно было оставлять её пустой, пускай приходят казаки помолиться, а то когда ещё прибудет с отрядом из Тобольска новый священник.

— Не хотится прощаться, да чё поделашь, натерпелись вы тутока по самый край, — не пряча слёз и кланяясь высказывали казаки Марковне, трущей глаза концами головного платка. — Ты нам, матушка-государыня, была светом в оконце. А уж што не так случалось, прощай нас, несуразных.

— И меня прощайте, — кланялась Марковна, а с ней и дети. — Мно-ого разного худа бывало, ой как много, а днями и отрадывало, родные вы мои, спаси вас Бог.

Подошёл Аввакум, и с ним так же стали прощаться казаки. Протопоп ничего им не говорил, не было подходящих слов — все всё и обо всём знали и так — он только благословлял их крестом, чувствуя, как слёзы щекочут щёки, и кланялся им, кланялся.

Простились и молчаливой гурьбой двинулись на берег, а из воеводской избы навстречу им воевода Толбузин с Еремеем и приказчиком, за ними шёл помор Гаврила и сотник Диней, ведя за собой окованного Кривого.

— Куда его правишь, воевода? — встали на пути и грозно загудели казаки. — Оставь, он наш.

— Энтого кровохлёбу на кругу казачьем своим обычаем порешим!

— Секир башка и весь майдан!

Блеснули выхваченные сабли. Толбузин, унимая галдёж, вскинул руки:

— Ваша правда, да он под «государевым словом и делом»! — громко объявил воевода. — Его не замай до розыска и суда царского! Как не знаете? Расступитесь!

Казаки, раздосадованно урча, заклацали саблями, бросая их в ножны, раздались в стороны. Толбузин утёр рукавом лоб и, глядя на Динея, отмахнул головой в сторону озера, дал понять сотнику — уводи Кривого от греха в лодку. Диней так и поступил, а Толбузин повернулся к Аввакуму.

— Вот тебе, святый отче, кормщик, — смущённо, как при всяком расставании с пришедшимся по сердцу человеком, проговорил воевода и легонько, в плечо, подтолкнул к протопопу улыбистого Гаврилу. — А грешника того, не обессудь, с тобой отправляю. Мне его отсюдова властям доставить — людей посылать, а это никак не можно. В Братске сдашь в тюрьму, а там оне далее в Тобольск переправят. Вот и грамотка моя о нём воеводам. А теперь айда, я сам лодку на воду спихну на счастливое плавание. Примета есть такая.

Аввакум улыбнулся:

— Так у нас на Волге в путь направляют.

— И у нас на Волге тож, — расправил усы Толбузин. — Я ж костромской!

Обнялись, крепко хлопая по спине друг друга.

— Ой, да осердья отшибёте, — пожалела Марковна, и Аввакум отпустил воеводу, забрался в лодку.

Она, хоть и большая, была загружена плотно: кроме своей семьи протопоп увозил ещё двенадцать человек, не годных к службе: тяжелобольных, раненых и всяко увечных.

— Ну, уселись? — крикнул Толбузин. — Тогда в путь с Богом!

Навалился грудью на нос лодки, потом плечом — она не шелохнулась.

— Каши ел маловато, — засмеялся воевода. — А ну, православные, навали-ись!

Навалились, столкнули на воду и стояли на берегу, кто и в воде по колена, смотрели, как им машут отчалившие на Русь, и сами махали, пока лодка, становясь всё меньше и меньше, уточкой не заплыла за зелёный мысок камыша-черноголовика.

Странные чувства будоражили Аввакума: столько-то много печального, а и радостного оставалось за кормой лодки, но больше всего думалось о том, чем встретит его Москва. Ведь вызволил Русь из-под рук Никона-антихриста промысел Божий. Сбылись слова Ивана Не-ронова, высказанные патриарху перед ссылкой на Колу: «Никем не прогоняем, кроме сил небесных, соскокнешь со святительского трона и побежишь, яко кот пакостливый». Вот и соскокнул, много напаскудив и наблевав на веру дедичей, тщась угасить её огнь благостный, да, мнится, притушил токмо. Неспроста же поведал Киприан-юродивый видение своё протопопу Никите Суздальскому, когда начал Никон блудить умом в Писании и с хозяином своим, сатаной, принялся колоть на баклуши веру древлюю. Поведал с улыбкой, с благостными слезьми в очесах, как во время службы патриархом обедни в Успенском соборе, пала на пол ослопная свеча пред образом Богородицы Всех Скорбящих Радости и погасла. Никто из собравшихся и Никон того не узрел, одному Киприанушке открылось, как преподобный Сергий — печальник и молельник за Русь — аж э-эва откуль углядел нехорошее, явился светом одеянный, поднял её, тяжелую, и водрузил на место, и та свеча сама огнём возжглась. А как шепнули Никону про откровение блаженного, Никон засмеялся: «Зна-аю су пустосвятов тех! Сами себе наморочили сие и других в морок вводят». И вот от-шед от своей паствы худой домостроец, теперь-то и время воспылать вере старой…

Не проплыли и три версты, как вдруг, проломив кусты, с берегового уступа впал в лодку людина с обезумевшими глазами.

— Батюшко-о! Матушко-о! Спасите ради Христа, укройте, живота лишат! — удушливо хрипел он, задохнувшись от бега.

Аввакум едва узнал Ероху, да и все не сразу признали в измызганном, плачущем человеке подручника Кривого Василия и доносчика воеводы Пашкова, горе-замотая грешного, но, не желая ему злой смерти, а покаяния пред Господом, протопоп велел ему лечь на дно лодки, сверху набросали одёжки, укрыли одеялом, поверх него улеглась Марковна с Агриппой. Едва уладились, глядь — погоня. Трое острожных казаков спрыгнули на берег с откоса.

— Причаливай, батюшко, нужда есть! — кричат, а сами уж забредают в воду, руки тянут к близкой лодке.

Как проплыть мимо них молча? Гаврила причалил, казаки поддёрнули, как смогли, лодку к берегу, вошли в неё, зорко всё оглядели.

— Убивец, Ерошка, сподручник энтова, — указали пальцем на Кривого, — сбёг, а куды подевался, вражина, найти не знаем. Уж ты, батюшко, позволь пошарить ладом в лодке-то, можа, как загружали её, он под рухлядью и схоронился, нору себе нашёл, хорёк!

Не раздумывал Аввакум, не мог отдать на казнь человека.