Юрий Когинов - Татьянин день. Иван Шувалов Страница 69

А и верно: в кабинете у него не было другой книги, кроме устава прусской военной службы.

— До сих пор я с отвращением беру в руки иную книгу — так живы во мне ещё с детских лет воспоминания о зубрёжках, коими мне портили жизнь мои учителя, — откровенно признавался Пётр Фёдорович. — Зато я познал наслаждение в том, чему меня не учили, но что я наблюдал из своих окон в Киле. Это — строй бравых молодцов с ружьями и саблями в руках. И тогда я, отбросив прочь многие книжки, потребовал, чтобы мне подарили роту солдат. Да-с, сначала игрушечных, коих я привёз с собою в Россию, затем и настоящий батальон, что разместился в моём Ораниенбауме. Ныне у меня — всё русское войско, которым я удивлю мир, когда заставлю глупую и мерзкую Данию пасть предо мною на колени. В этом походе и ты, мой друг Иван Иванович, будешь со мною. Я покажу тебе там, на поле боя, чему ты станешь отныне учить будущих офицеров, какие науки предпочтёшь видеть в стенах Кадетских корпусов.

Никакие отговорки не привели к тому, чтобы остаться здесь, в Петербурге, или уехать одному, как и полагал, в Италию или Францию. Всё уже было решено за него, и ему теперь следовало лишь беспрекословно повиноваться. Завтра, двадцать девятого июня, — праздник Святых Апостолов Петра и Павла. И Пётр Фёдорович решил отметить его в Ораниенбауме, чтобы затем прямо оттуда, сев в Кронштадте на суда, двинуться к театру будущей войны.

С немалым трудом Ивану Ивановичу удалось выпросить у государя хотя бы один день, чтобы отъехать в Петербург и собрать вещи, кои надлежало взять с собою в поход. И теперь наступило время, когда не следовало более мешкать, а спешить на Петергофскую дорогу, дабы успеть к празднику и к начинавшемуся за ним походу.

Основные ударные силы были уже наготове в Померании. Это те полки, что покрыли себя славою при взятии не только Восточной Пруссии, но и Берлина. Но на судах из Кронштадта к ним должны явиться в качестве самых отборных войск голштинские части, что стоят ныне в Ораниенбауме. А для общего командования уже назначен фельдмаршал граф Миних.

Да, сибирский узник, коему совсем недавно исполнилось без одного года восемьдесят, был не только вызван в Петербург, но ему были возвращены все права состояния. К тому же на будущее он сам попросил назначить его главнокомандующим над Ладожскими каналами и Кронштадтом, а также, по его настойчивой просьбе, губернатором Сибири.

— Кому, как не мне, ваше величество, начальствовать над сибирскими землями, кои я за своё более чем двадцатилетнее сидение в сих краях познал досконально? — заявил государю вызволенный из ссылки фельдмаршал.

Но теперь он, один из лучших военачальников не только России, но, наверное, и всей Европы, должен будет доказать своё немеркнущее искусство и на поле брани. Дяди, голштинские герцоги, будут в походе на своих местах. Однако над ними следует поставить истинно боевого генерала, и конечно же не из тех русских, что привели в Германию войска, разбившие Фридриха. Главнокомандующим станет тот, кого одобрит, без сомнения, и он, король прусский, который в предстоящей войне явится верным союзником.

С вечера вся поклажа Ивана Ивановича была уложена. Оставалось лишь самому облачиться в походное платье и, в последний раз окинув из окна уже ставшую родною и близкою картину, спуститься к экипажам.

Но что это там внизу за шум? Никак людские крики и треск барабанов. И всё ближе и ближе со стороны Садовой.

Шувалов вновь выглянул из окна и увидел войска, проходящие прямо мимо его дома, а за ними — толпы самых различных горожан, от прилично одетого в партикулярные платья чиновного люда до выбегающих из соседних особняков тех, что принято звать простонародьем и чернью.

«Куда же они и по какому такому поводу? — растерянно подумал Иван Иванович. — Шествие в честь тезоименитства императора и его сына? Но разве такое бывает в дни ангела? Нет, тут что-то не так. Никак сие на торжество не похоже, хотя в то же время отовсюду слышны крики восторга, в коих пока что нельзя даже разобрать слов».

Но вот шествие завернуло направо и двинулось по Невской першпективе к Казанскому собору, что всё ещё назывался по-старому своему прозванию церковью Рождества Богородицы. И тогда уже, под самыми своими окнами, Иван Иванович вдруг явственно услышал, о чём кричала толпа:

   — Да здравствует матушка императрица!

   — Императрице Екатерине Второй — виват!

Не успев как следует закончить туалет, Шувалов быстро спустился вниз и, поняв, что теперь никак нельзя будет проехать в экипаже сквозь людское море, вышел из парадного. И тут же толпа солдат, простолюдинов, богато и со вкусом одетых господ и дам из общества плавно обтекла его со всех сторон, и он оказался сам её частицей.

«Так вот оно что — переворот! — ахнул Шувалов. — Так как же могло случиться такое, когда сама её величество Екатерина Алексеевна пребывает в Петергофе и ей сегодня же надлежит присоединиться к государю в Ораниенбауме? Но что это там, впереди, — не её ли карета? Да нет, вроде бы не похоже на экипаж её величества. Но та, в чёрном платье, в ещё не снятом трауре, — точно она! А теперь её подняли на руки измайловцы и несут над головами толпы ко входу в храм».

   — Расступись! — вдруг раздался голос, и красавец великан в одно мгновение расчистил дорогу для священника.

Шувалов тотчас узнал в офицере Григория Орлова, а в священнослужителе — священника Измайловского полка отца Алексея Михайлова.

Выходит, восстал весь полк, если рядом с Орловым Шувалов вдруг увидел графа Кирилла Разумовского. Да что там измайловцы! В толпе вдруг замелькали мундиры преображенцев, потом семёновцев. И следом подъехали фуры, груженные мундирами сих полков, введёнными ещё Петром Первым.

   — Облачайся, братцы, в нашу, русскую форму. Долой кургузую голштинскую! — разнеслось над толпою.

И — возглас:

   — К присяге, на колени!

Следовало пробиться вперёд, чтобы до конца во всём разобраться, и Шувалов, орудуя локтями, быстро проложил себе дорогу.

Да, та дама в чёрном была она, Екатерина Алексеевна. Невысокого роста, с пучком тёмно-русых волос, наспех убранных, и с большими лучистыми глазами, она глядела на священника, подносившего к ней икону, и на лице её показались слёзы.

Что было далее, Иван Иванович не сумел толком разглядеть, поскольку и здесь, на ступенях церкви, всё смешалось, и он вдруг оказался почти рядом с императрицей.

   — И вы здесь? — Её лучистый взгляд на какую-то долю секунды выразил недоумение, но тут же она ласково произнесла: — Я очень рада, что и вы, Иван Иванович, вместе с нами.

Припав на колено, он коснулся губами протянутой ему руки, и сами по себе возникли слова:

   — Поздравляю, ваше величество, со вступлением на престол. Как верный ваш подданный...

Он попытался ещё что-то говорить, но услышал рядом с собой:

   — Манифест! Где манифест?

Он оглянулся и узнал в говорившем актёра Фёдора Волкова. С горящими тёмными глазами, он был крайне возбуждён.

   — Да куда запропастился тот лист, что составляли мы ночью с Волковым? — подхватил Григорий Тёплое.

   — Никак оставили в типографии? — Со страха в голосе младшего Разумовского даже прорезались малороссийские нотки: — Что ж будемо робить, бисовы мои дети? Никак подвели меня, яко последнего... А я... я ведь ей, государыне, поклялся: «У меня две силы — Академия и Измайловский полк. И сии две силы я сложу к вашим стопам». Полк — вот он. Академия же, выходит, подвела: составленный манифест забыли в академической моей типографии. Да як же такое можно было сробить?

   — Ваше сиятельство, дайте мне лист. Любой! — вдруг выступил вперёд Фёдор Волков.

Кто-то протянул ему бумагу, то ли с каким-то письмом, то ли вовсе чистую, и артист, приняв сию бумагу в руку, вытянутую вперёд, сочным, бархатным голосом провозгласил:

   — «Божией милостью мы, Екатерина Вторая, императрица и самодержица всероссийская, и прочая, и прочая...»

Толпа замерла и оцепенела. И в воздухе, вызывая на глазах слёзы восторга и умиления, радости и счастья, плыл красивый и сочный голос, с каждым новым словом набирая неслыханную силу и мощь.

   — «Всем прямым сынам Отечества Российского явно оказалось, какая опасность всему Российскому государству началась самым делом. А именно, закон наш православной греческой первее всего восчувствовал своё потрясение и истребление своих преданий церковных, так что церковь наша греческая крайне повержена оставалась последней своей опасности переменою древнего в России православия и принятием иноверного закона. Второе, слава российская, возведённая на высокую степень своим победоносным оружием, чрез многое своё кровопролитие заключением нового мира, с самым ея злодеем отдана уж действительно в совершенное порабощение; а между тем внутренние порядки, составляющие целость всего нашего отечества, совсем исповержены. Того ради убеждены будучи всех наших верноподданных таковою опасностью, принуждены были, приняв Бога и его правосудие себе в помощь, а особливо видев к тому желание всех наших верноподданных ясное и нелицемерное, вступили на престол наш всероссийской самодержавной, в чём и все наши верноподданные присягу нам торжественную учинили. Екатерина».