Виктория Холт - Исповедь королевы Страница 69

Четыре дня и четыре ночи продолжались празднества в Версале.

Я была так счастлива! Мои мечты стали реальностью. У меня было два сына и дочь. Я часто склонялась над новорожденным, лежащим в своей прекрасной колыбельке.

— Ты будешь счастлив, мой дорогой! — говорила я ему.

О, если бы я могла предвидеть, какие страдания я принесу этому несчастному ребенку! Насколько лучше было бы, если бы он вообще никогда не появился на свет!

В то время был один человек, чье имя было у всех на устах. Это был писатель Бомарше. Он написал пьесу под названием «Le Mariage de Figaro»[107]. Она вызвала огромный интерес при дворе и, полагаю, во всей стране. У автора возникли трудности с исполнением пьесы, потому что заместитель начальника полиции, судьи, хранитель печатей и даже, как это ни странно, король решили, что просмотр этой пьесы не принесет пользу стране.

Я подумала, как забавно было бы поставить ее в моем театре в Трианоне. Артуа согласился со мной. Он уже видел себя в роли цирюльника.

Он носился по моим апартаментам, воплощая в жизнь образ плута-цирюльника. Меня ничуть не удивляло, что люди считали, что мы с Артуа были более близкими друзьями, чем того позволяли правила приличия. Действительно, в таких делах, как это, мы были с ним в полной гармонии. Он, как и я, не мог понять, почему нам нельзя играть эту пьесу.

Теперь я, разумеется, понимаю это. Я понимаю, насколько диалог в этой пьесе полон намеков. Я вижу, что Фигаро был задуман, чтобы олицетворять народ, а граф Альмавива — старый режим, шатающуюся аристократическую систему. Почти каждая строка диалога была слишком многозначительна. Это вовсе не была пьеса о графе, для которого совершить прелюбодеяние было так же естественно, как есть или дышать. Это вовсе не было простым перечислением хитростей коварного цирюльника. Это было изображение Франции — бесполезности аристократии и проницательности народа, его растущей осведомленности о том состоянии, в котором находится его страна. Пьеса была задумала для того, чтобы заставить народ искать пути исправления создавшегося положения.

Мне приходят на ум обрывки диалога:

«Я рожден, чтобы быть придворным!»

«Я понимаю, что это трудная профессия».

«Получить, взять, попросить! Весь секрет заключается в этих трех словах!»

«С помощью характера и ума ты когда-нибудь сможешь получить пост».

«Разве ум помогает в продвижении по службе? Ваша светлость смеется надо мной! Будь сереньким и раболепным и ты пролезешь куда угодно!»

«Разве ты принц, чтобы тебе льстили? Слушай правду, несчастный, раз у тебя нет денег, чтобы вознаградить лжеца!»

«Дворянское звание, богатство, положение, должность — вот что делает тебя таким гордым! Но что ты сделал, чтобы получить все эти блага? Ты взял на себя труд родиться — и больше ничего!»

Я была слишком занята своими собственными делами, чтобы полностью осознать, что общество, в котором я живу, вот-вот рассыплется на кусочки. Я не находила в этих высказываниях ничего взрывоопасного. Мне они казались просто чрезвычайно забавными. Но мой муж сразу же заметил опасность.

— Этот человек все подвергает осмеянию — все, что касается правительства и к чему должны относиться с уважением, — говорил он.

— Значит, эта пьеса не будет исполняться? — спросила я, не скрывая своего разочарования.

— Нет, не будет! — ответил мой муж необычно резким для него тоном. — Ты можешь быть уверена в этом!

Бедный Луи! Сейчас я часто думаю о нем. Он понимал многое, чего я не могла понять. Он был умен и мог бы быть хорошим королем. У него была самая большая сила воли на свете. Он был самым добрым и великодушным из всех людей и не искал ничего для себя. У него были министры — Морепа, Тюрго, вместо которого он назначил Некера, которого, в свою очередь, сменил Калонн. Но ни один из этих министров не был достаточно искусным, чтобы благополучно провести нас через разверзшуюся перед нами пропасть, которая к тому же быстро расширялась прямо у нас под ногами. Милый Луи! Он так хотел всем угодить! Но как трудно угодить всем и каждому! А что же делала я? Я стала орудием в руках амбициозных клик и не делала ничего, чтобы помочь своему мужу, который, балансируя между ними и мной, хотел угодить и мне, и своим министрам. Вот в этом-то и заключалось его преступление. Не в жестокости, не в безразличии к страданиям других, не в разврате — нет, ни в одном из этих преступлений, которые, как правило, подрывали монархии и разбивали в пыль опоры, на которых они были возведены. Его преступление заключалось в нерешительности, и в этом ему помогала его ветреная и беспечная жена.

События, связанные с пьесой «Женитьба Фигаро» — вот характерный пример проявления слабости Луи и моего легкомыслия.

Когда постановка «Фигаро» была запрещена, все чрезвычайно заинтересовались этой пьесой. Бомарше заявил, что только маленькие люди боятся маленьких сочинений. Как это было умно с его стороны и как хорошо он понимал человеческую природу! Никто не желал, чтобы его считали «маленьким человеком», и у него всюду появлялись сторонники. Габриелла сообщила мне, что, по мнению ее семьи, пьеса должна быть исполнена. Что же это за общество, где писателям не позволяют высказывать свои мысли? Пусть даже пьеса не будет исполняться, но что могло помешать людям прочесть ее?

«Вы читали «Фигаро»?» Этот вопрос постоянно слышался повсюду. Если вы не читали эту пьесу, если вы немедленно не разражались похвалами в ее адрес, значит, вы «маленький человек». Так сказал мудрый Бомарше.

Только Екатерина Великая и ее сын, великий князь Павел, решительно встали на сторону Бомарше и выразили свое одобрение по поводу этой пьесы, заявив, что поставят ее у себя в России. Но самым главным сторонником пьесы был Артуа. Думаю, ему просто очень хотелось, чтобы мы играли в ней, поэтому он так решительно выступал за ее постановку. Он был такой же легкомысленный, как и я, и даже зашел настолько далеко, что приказал начать репетировать в театре, принадлежавшем королю, «Menus Plaisirs»[108]. Но мой муж сразу же проявил твердость. Как только начали прибывать зрители, он послал герцога де Виллекье, чтобы тот запретил представление.

Вскоре после этого граф де Водрей, любовник Габриеллы, заявил, что не видит причины, почему бы не исполнить пьесу частным образом. Он собрал актеров и актрис из Французской комедии, и спектакль был поставлен в его замке Женневийе. Артуа тоже приехал туда, чтобы увидеть исполнение пьесы. Все присутствовавшие там заявили, что это настоящий шедевр, и спрашивали, что же будет с французской литературой, если даже самых значительных ее творцов заставляют молчать.

Бомарше в самой пьесе высмеял цензуру:

«При условии, что в своих произведениях я не буду говорить о власти, о религии, о политике, о морали, о чиновниках из влиятельных органов, о других спектаклях, о тех, кто чего-то требует, я могу свободно публиковать все что угодно под контролем двух-трех цензоров».

Многие заявляли, что это уже совершенно нестерпимо. Ведь Франция была центром культуры. Любая страна, которая не ценит своих художников, совершает культурное самоубийство.

Луи уже начинал колебаться, а я повторяла ему все аргументы за постановку пьесы, которые слышала. Если изъять несколько наиболее оскорбительных мест…

— Возможно, — сказал король, — Мы еще подумаем.

Это была уже наполовину победа. Я знала, что скоро его удастся убедить окончательно.

И я была права. В апреле 1784 года «Женитьба Фигаро» исполнялась в театре Французской комедии, и все бросились доставать билеты. Члены знатных семейств весь день оставались в театре, чтобы охранять свои места. В течение целого дня возле здания театра сохранялась толпа, и, когда двери театра наконец открылись, она повалила внутрь. Люди стояли в проходах между рядами и слушали, очарованные спектаклем.

Париж бурно радовался постановке «Фигаро». Пьесу цитировали по всей стране.

Это была победа культуры. Но дворянство не понимало того, что это было еще одним шагом по направлению к гильотине.

Я думала, что была права, присоединив свой голос к голосам тех, кто убеждал короля разрешить постановку пьесы. Я хотела показать, как ценю Бомарше, и оказать ему честь, поэтому предложила, чтобы небольшая группа моих друзей исполнила в Трианоне его пьесу «Le Barbier de Seville»[109]. Сама я должна была играть роль Розины.

В начале августа 1785 года, пять месяцев спустя после рождения моего обожаемого Луи-Шарля, я находилась в Трианоне. Я собиралась пробыть там до фестиваля Сен-Луи. Кроме того, я оставалась, чтобы играть в «Севильском цирюльнике».

Как всегда, в своем уютном гнездышке я чувствовала себя счастливее, чем где-либо. Помню, как я бродила по садам, чтобы полюбоваться на цветы и посмотреть, каких успехов добились мои работники. В Трианоне все время происходили какие-нибудь изменения. Я останавливалась возле летнего дома, чтобы полюбоваться моим театром с его ионическими колоннами, поддерживающими фронтон, на котором был высечен купидон, держащий лиру, и лавровый венок. Помню, какой трепет я всегда испытывала, входя в театр, и какая радость охватывала меня при виде его белых и золотых украшений. Над занавесом, скрывающим сцену, две прелестные нимфы держали щит с моим гербом. Потолок был покрыт великолепной росписью, выполненной Лагрене. Театр казался очень маленьким, когда его сцена была скрыта за занавесом. Эта сцена была предметом моей гордости и восторга. Она была огромная и достаточно велика для исполнения любого спектакля. Возможно, пространство, предусмотренное для зрителей, было небольшим, ну так что из того — ведь это был семейный театр, который не предусматривал большого количества публики.