Александр Говоров - Последние Каролинги Страница 7

— Готфрид Кривой Локоть… — хрипел Гермольд, моргая белесыми старческими глазами, — который теперь граф Каталаунский… Он первый повернул коня…

— И вы все бежали за ним?

— Нам казалось, герцог скачет сзади…

— Ногу ты… не на Бриссартском мосту потерял?

— Нет… Много позже.

Бастард хлестнул его по лицу перчаткой и отошел. В этот момент как раз Хурн, оруженосец близнецов, запихивал в карман серебряный стакан Гермольда.

— Руку на стол! — зарычал Эд.

Не решаясь противиться, Хурн положил дрожащую руку на скатерть. Бастард кивнул Тьерри, и тот потащил меч из ножен. Близнецы умоляли о прощении на первый раз, и Эд, выругавшись, отменил казнь. Аббат святого Вааста ходил вокруг него на цыпочках, заглядывал в глаза.

— Ты как теперь этот дом — себе возьмешь?

— Эту крысиную нору? Можешь ее забирать хоть себе, церковная кочерыжка.

Аббат, успевший нахвататься из бурдюка, заплясал, напевая: «Мне, мне! Он подарил все это мне!» Близнецы же, указывая на него, смаковали его новое прозвище — «церковная кочерыжка».

— А что ты подаришь нам? — спрашивали они Эда.

— Будете мне верно служить, подарю целый город.

— М-между п-прочим, — аббат начал уже заикаться от обильного питья, — в-ваша м-милость, т-та девка, которую мы ищем, она же об-боротень… Может и в оленя обернуться, и в летучую стригу, и в слугу-мальчишку…

— И в бурдюк с вином? — усмехнулся Эд.

— И в б-бурдюк, истина ваша!

Эд приказал засунуть горлышко бурдюка ему в рот. Аббат вертел круглой головой, глотал что есть мочи, глазищи его выпучились, как у жабы. Близнецы хохотали:

— Кругленькая у тебя ведьма, заставь-ка ее похудеть!

Тогда раздался надломленный голос Гермольда. Он сполз с кресла и у самых ног бастарда молил гостей уйти. Дом этот у него не бенефиций, не может перейти к другому владельцу. Это его аллод, наследственное владение, и имеются на это грамоты… Пусть гости уйдут, он готов даже золотом заплатить.

Сказал и тут же пожалел о сказанном. Тьерри и близнецы, по примеру своего вожака обращавшие на него внимание так же мало, как на какую-нибудь мокрицу, обступили его, наклонясь.

— Где грамоты? Где золото? Показывай, куда прячешь!

Тьерри со рвением ударил его сапогом в зубы, тот отхаркивался кровью и молчал.

— Дозволь его подвесить! — просил Тьерри бастарда. Посеченное лицо его пылало. — Дозволь!

Бастард, повернувшись к ним спиной, меланхолично водил пальцами по толстенным древним бревнам стены. Приняв его молчание за согласие, Тьерри и близнецы раздели старика догола и привязали к столбу. Разогнули кочергу и сунули ее в очаг накаляться.

— Бастард! — простонал калека. — Гляди, что делают с человеком твои мерзавцы!

Эд молча прошел вдоль стены, и, причудливо искажаясь на закруглениях, за ним ползла его тень.

— А что сделали со мной после того, как по вашей милости погиб мой отец? А я ведь был совсем ребенком!

Монах, который дремал под столом в обнимку с бурдюком, очнулся, встал на четвереньки, потом, пошатываясь, на ноги.

— «Шел монах к своей милашке!» — загорланил он. — «Хи-ха-ха да хи-хо-хо! К полведерной своей фляжке с сатанинским молоком!»

Он приподнял краешек рясы и пустился в пляс, повизгивая. Тьерри пинком загнал его снова под стол.

— При живой матери, при коронованных дядьях и братьях, — продолжал бастард, схватив себя за локти, — в рабство! За что? И сейчас я все как изгой преступный… Ответь мне ты сначала: за что?

В очаге треснула головешка, бывшая некогда деревянной ногой. Снаружи шумел ветер, пришедший на смену дождю.

— А меня за что? — высунулся из-под скатерти неугомонный аббат. — Домик мой сожгли напившиеся магнаты, имущества у меня нет, кроме кобылки, да и на ту зарится Красавчик Тьерри. Папа римский нам, духовным, даже жениться запретил. Хотя в писании сказано: коль не можешь не жениться, так женись, да поскорей!

— Вот я тебя сейчас оженю! — Тьерри выдернул из огня раскаленную кочергу и ткнул аббата пониже спины.

— Уй-уй-уй! — завопил священнослужитель.

Пылающей кочергой Тьерри махал перед лицом Гермольда, приглашая сознаться, где грамоты и золото.

— Приведите сверху мальчишку! — заорал аббат. — У хрыча сразу развяжется язык!

Гермольд напрягся на столбе и плюнул в перекошенную физиономию Красавчика.

— Будьте вы прокляты, разбойники ночные! Пусть не будет вам вовек ни счастья, ни удачи! Да издохнете вы без семьи, без очага, и ворон расклюет ваши гнилые трупы… Что ты гасишь огарок, смрадный Тьерри, тебе стыдно смотреть в глаза твоей жертвы?

В наступившей темноте послышалось шипение железа и слабый вскрик Гермольда.

— Зажгите огонь! — приказал бастард. — Кто смел погасить? Тьерри, брось кочергу. Симон, приведи сверху мальчишку.

И вдруг с улицы раздался истошный крик.

— Это десятник деревенский кричит, — определил аббат. — Что ему нужно?

Райнер распахнул дверь, и стало слышно, как десятник выкрикивает, колотя в медное било:

— Норманны идут, норманны! Спасайтесь, люди!

Эд вышел наружу и расспросил десятника. Оказалось, что под покровом дождя норманны высадились на пристани, вероятно надеясь самого императора захватить.

— А много их?

— Говорят, сотни три или четыре,

— Ого! — вскричали близнецы.

Все спешно переседлывали лошадей. Тьерри схватил повод кобылки аббата, а тот его отнимал. Оруженосцы привязали раненую собаку к седлу Эда.

— Куда, куда? — суетился аббат, видя, что Тьерри уже в седле его кобыленки,

— Пошел прочь, поганая кочерыжка! — Тьерри отшвырнул его пинком, так что поп полетел в крапиву.

Но Эд приказал кончать распри, и аббат, догнав выезжающего Тьерри, вскочил сзади него на круп лошади.

8

Когда стало светать, в разоренный дом Гермольда осторожно вошел Винифрид. Увидев неподвижного Гермольда, отшатнулся, но затем обрезал путы, снял обвисшее тело. Молчал, сняв шапку.

Затем устремился к лестнице — посмотреть, что наверху. Нога ударилась обо что-то круглое и тяжелое. Пригляделся и вздрогнул — это была голова безрукого слуги.

Сверху послышались шаги, и Винифрид на всякий случай спрятался за кресло. Ему показалось, что белый призрак спускался, словно плыл по ступенькам. Потом понял — это же и есть Азарика, одетая в костюм сына Гермольда!

Девушка творила непонятное. Приникла к груди лежащего старика и затихла, будто умерла вместе с ним. Винифрид хотел было выйти из-за кресла, но она внезапно поднялась, раскинув руки, как крылья белой птицы.

— Justitio! Veritas! Vindicatio! — выкрикивала она.

Страшно было смотреть в ее дикие глаза, слышать голос, ставший похожим на совиный клекот. «Мать была права, — сжавшись, крестился Винифрид. — Бесов заклинает!» А она вновь повторяла на своем латинском языке: «Справедливость! Правда! Месть!» — и вырывала у себя клоки волос, чтобы болью телесной утолить душевную боль. И вдруг увидела голову однорукого, оскалившую зубы, запнулась и выбежала вон. Винифрид хотел за ней последовать, но жалобный стон его остановил. Старый Гермольд ожил и пытался встать. Винифрид от ужаса даже не мог креститься.

Молочный туман выполз из леса, растекаясь по лугам. Вершины холмов растворялись в предутренней мгле. Далеко в деревне монотонно отбивал колокол — ни голос человека, ни крик петуха не отвечали его одинокому зову.

Туман распадался на клочья, и они двигались в пойме реки, похожие на вереницы слепых. Колокол бил и бил им вслед, глухой в пелене тумана и все же слышный на много миль окрест.

Азарика сделала шаг, и туман подхватил ее, словно на крылья. А колокол бил и бил далеко позади, провожал без радости и без печали.

Глава II

У врат учености

1

— Приор Балдуин! Ты спишь, приор Балдуин?

Большой колокол Хиль грянул, и низкий его звук ударил в монастырские своды, замирая в толще камня. Приор Балдуин со стоном повернулся на жестком своем ложе, не в силах разлепить веки. Противный голос между тем продолжал не то напевать, не то нашептывать:

— Итак, ты спишь? Спи, благо тебе. Ведь ты не знаешь, что один из твоих учеников — женщина.

Балдуин мигом проснулся, сел, почесывая худые икры. Голос прекратился, но в ушах все отдавалось: «Один из твоих учеников — женщина».

Приор знает: это все ОН, это ЕГО проделки. После того как приор велел окропить кельи святой водой и обошел монастырь крестным ходом, ОН приутих. Проявлял себя лишь в мелких выходках — то задувал ночью дым в очагах, то толкал под локоть переписчиков, чтобы те портили дорогостоящий пергамент. Приору он стал являться не в апокалипсическом облике, а в виде misere mus — крохотной мышки, которая смешливым глазком поглядывала, будто гвоздь в душу втыкала. Приор поставил на нее мышеловку, но бес и тут схитрил. Мышеловка прихлопнула палец ноги самого Балдуина, и приор не мог стоять обедню.