Арчибальд Кронин - Звезды смотрят вниз Страница 7

Ричард выслушал это сообщение и глазом не моргнув; ему, казалось, была крайне неприятна лёгкая дрожь в голосе Армстронга. Он стоял чопорный, замкнутый, безучастный. Но, наконец, шевельнулся, сделал приглашающий жест и повёл посетителей в столовую. Здесь он подошёл к буфету, огромному дубовому голландскому сооружению, на котором во вкусе барокко были вырезаны головки смеющихся детей, налил два стаканчика виски, а себе, позвонив, приказал подать чаю. Энн тотчас принесла ему чашку чаю на подносе.

Все трое пили стоя. Гудспет одним привычным глотком выпил своё виски неразбавленным, Армстронг пил его с содой, торопливыми, нервными глотками. Джордж Армстронг был человек нервный, человек, живший, казалось, одними нервами. Он постоянно волновался, огорчался из-за пустяков, легко выходил из себя и ругал рабочих, но был чрезвычайно работоспособен, — только благодаря тому нервному напряжению, с которым работал. Это был человек среднего роста, с лысевшей уже макушкой, с несколько измождённым лицом и мешками под глазами. Несмотря на вспыльчивость, он был очень популярен в городе. Обладатель прекрасного баритона, он нередко пел на масонских концертах. Был женат, имел пятерых детей, остро сознавал лежавшую на нём ответственность и в тайне ужасно боялся потерять службу. Как бы извиняясь за нервное дрожание рук, он заискивающе, отрывисто засмеялся.

— Видит бог, мистер Баррас, я ничуть не жалею, что кончилась эта дурацкая история… Трудно приходилось нам всё это время. Я бы лучше предпочёл работать по две смены круглый год, чем снова пережить такие три месяца.

Баррас не слушал его. Он спросил:

— Как всё это вышло?

— Они устроили собрание в клубе. Фенвик выступил, но его не хотели слушать. За ним — Гоулен, знаете — Чарли Гоулен, весовщик. Он встал и сказал, что ничего другого не остаётся, как выйти на работу. Потом Геддон напустился на них. Он специально ради этого собрания приехал из Тайнкасла. И он с ними не церемонился, мистер Баррас, можете мне поверить. Объявил, что они не имели права выступать без согласия Союза. Что Союз умывает руки во всём этом деле. Назвал их кучей отпетых дураков (то есть он употребил другое слово, но его я в вашем присутствии повторить не смею, мистер Баррас) за то, что они все это затеяли на свой страх и риск. Потом голосовали. Восемьсот с лишним голосов за то, чтобы приступить к работе. Семь — против.

Наступила пауза.

— Ну, а потом? — спросил Баррас.

— Потом они пришли к конторе целой толпой — Геддон, Гоулен, Огль, Хау, Диннинг, и вид у них был довольно-таки принуждённый. Спрашивали вас. А я им передал то, что вы сказали, — что вы не пустите к себе на глаза никого из них, пока они не начнут работать. Тут Гоулен произнёс речь, — он не плохой малый, хоть и пьяница. Мы, говорят, побеждены и признаем это. Потом выступил Геддон с обычной союзной трескотнёй. Развёл турусы на колёсах, будто они через Гарри Нэджента поднимут вопрос в парламенте. Но это говорится так, для очистки совести. Одним словом, они совсем присмирели, спрашивают, можно ли выйти на работу завтра, в первую смену. Я сказал, что мы сходим к вам, сэр, и дадим им ответ в шесть часов.

Ричард допил чай.

— Вот как, они хотят вернуться на работу, — заметил он. Казалось, он находил создавшееся положение любопытным и хладнокровно его обозревал. Три месяца тому назад он заключил с Парсоном договор на поставку коксующегося угля. Такие договоры — золотое дно, они редки, их трудно бывает добиться. С договором в кармане он начал подготовительную разработку в районе Скаппер-Флетс рудника «Парадиз» и выемку специального сорта угля из жилы — единственного места в «Нептуне», где этот уголь ещё имелся.

Но тут рабочие забастовали, не считаясь ни с ним, ни с союзом. Договора в его кармане больше не было, он был брошен в огонь. Пришлось расторгнуть сделку. Он на этом потерял двадцать тысяч фунтов.

Застывшая на губах Ричарда слабая усмешка словно говорила: «Любопытно, клянусь богом!»

— Так вывесить объявления, мистер Баррас?

Ричард, сжав губы, с неожиданным неудовольствием уставился на подобострастно-услужливого Армстронга.

— Да, — сказал он сухо. — Пускай завтра приступают к работе.

Армстронг с облегчением вздохнул и инстинктивно направился к двери. Но Гудспет, неразвитому уму которого было доступно лишь очевидное, не двигался с места и мял шляпу в руках.

— А с Фенвиком как же быть? — спросил он. — И ему приступать к работе?

Баррас ответил:

— Это его дело.

— И потом ещё насчёт второго насоса, — не унимался Гудспет. Это был рослый мужчина флегматичного вида, с отвислой нижней губой и сонным лицом землистого цвета.

Ричард сделал нетерпеливое движение.

— Какой ещё второй насос?

— А верхний, о котором мы говорили три месяца назад, тогда, когда ребята забастовали. Он выкачал бы много воды из Скаппер-Флетс. То есть выкачал бы скорее, и внизу было бы меньше слякоти — там, где работают.

Ричард ледяным тоном возразил:

— Вы очень ошибаетесь, если думаете, что я буду продолжать выработку в Скаппер-Флетс. С этим углём придётся подождать другого договора.

— Ваша воля, сэр. — Землистое лицо Гудспета густо покраснело.

— Ну, кажется, все, — голос Барраса звучал ясно и сдержанно. — Можете передать, что я рад за рабочих, которые вернутся на работу. Все эти никому не нужные лишения в городе — возмутительное безобразие.

— Обязательно передам, мистер Баррас, — согласился Армстронг.

Баррас молчал. И, так как говорить больше было явно не о чём, то Армстронг и Гудспет ушли.

Некоторое время Баррас, размышляя, оставался на том же месте, спиной к камину; потом запер виски в буфет, подобрал упавшие на поднос два кусочка сахару и аккуратно уложил их обратно в сахарницу. Он страдал при виде какого-нибудь беспорядка, при одной только мысли о том, что напрасно пропадает кусок сахару. В его доме ничего не должно пропадать даром, он этого не потерпит. Эта черта его сказывалась больше всего в мелочах. Он экономил спички. Карандаш исписывал до последнего дюйма. Свет у него в доме полагалось выключать в строго определённое время, из обмылков прессовались новые бруски мыла, горячую воду экономили, даже топили очень скупо, угольным мусором. При звоне разбившейся чашки или блюдца кровь бросалась ему в голову. Главной заслугой тёти Кэрри в его глазах была строгая бережливость, с которой она вела. хозяйство.

Он постоял, не двигаясь, разглядывая свои белые холёные руки. Потом вышел из комнаты, медленно поднялся наверх, не заметив Артура, чьё поднятое к нему робкое лицо, как трепетная луна, белело в полутьме передней, и вошёл в комнату жены.

— Гарриэт!

— Да, Ричард.

Она сидела в постели, с тремя подушками за спиной и одной у ног, и вязала. Ей укладывали за спину три подушки, потому что кто-то сказал, что три подушки — самое удобное. А вязать ей предписал для успокоения нервов молодой доктор Льюис, её новый врач. При входе мужа она перестала вязать и встретила его взгляд. У неё были густые чёрные брови, а под глазами — коричневые тени, типичный признак неврастении.

Гарриэт улыбнулась, словно прося извинения, и дотронулась до своих лоснящихся распущенных волос, обрамлявших бледное лицо.

— Ты извинишь, Ричард? У меня был обычный приступ жестокой головной боли. Пришлось заставить Кэролайн расчёсывать мне щёткой голову. — Она снова улыбнулась привычной улыбкой страдалицы, грустной улыбкой больного, хронически больного человека. У неё болела поясница, у неё был больной желудок, больные нервы. Временами у неё бывали отчаянные головные боли, от которых не помогал туалетный уксус, не помогало ничего, кроме осторожного растирания головы, лежавшего на обязанности Кэролайн. В этих случаях тётя Кэрри выстаивала на ногах битый час, тихонько, медленно водя щёткой по волосам Гарриэт. Никто не мог доискаться подлинного источника страданий Гарриэт. Никто. Она измучила всех докторов в Слискэйле — Ридделя, Скотта и Проктора; она побывала у половины специалистов Тайнкасла, обращалась в отчаянии к лечившим травами, к гомеопатам, к электрофизику, который обёртывал её какими-то замечательными электрическими бинтами. Каждый шарлатан вначале казался ей спасителем. — «Наконец-то настоящий врач!» — объявляла она. Но все они, — как и Риддель, Скотт, Проктор и специалисты в Тайнкасле, — оказывались в конце концов невеждами. Впрочем, Гарриэт не унывала. Она сама изучала свои болезни, читала терпеливо, упорно, систематически множество книг, трактующих о тех недугах, которые она у себя находила. Увы, всё было напрасно. Ничто, ничто не помогало. И не потому, что Гарриэт не принимала лекарств. Она принимала все лекарства, какие только существуют, её спальня была уставлена аптечными склянками, дюжинами бутылок с лекарствами — укрепляющими, болеутоляющими, слабительными, успокаивающими спазмы разными мазями, — всем, что ей прописывалось докторами за последние пять лет. О Гарриэт можно было смело сказать, что она никогда не выбросила ни одного лекарства. Из некоторых бутылочек она приняла лекарство только по одному разу, — Гарриэт была настолько опытна, что уже после первой ложки какого-нибудь снадобья говорила иногда: «Уберите это. Я знаю, что оно мне не поможет». И бутылка отправлялась на полку.