Валерий Кормилицын - Держава (том третий) Страница 7

— Петя… Или как там теперь тебя — Мартын, ты чего зубы сжал? Язык что ль прикусил? — отставил блюдце Гапон, вытирая платком взмокший лоб.

— Фу-у, хорошо! — покрутил головой по сторонам и встал, перекрестившись на икону. — Неужели сегодня с царём всея–всея говорить буду и вразумлять его, — аж зажмурился, представив такую лакомую картину, и ужасно вновь захотел чаю: «Некогда будет по подворотням бегать». — Да кто там ломится? — чуть испуганным голосом обратился к Рутенбергу. — Не полицию же Мирский подослал…

— К вам, батюшка, посыльный от градоначальника Фуллона, — зарокотал Филиппов, просунув в дверь голову.

— Чего ему надо? — несколько успокоился Гапон.

— Фуллон просит поговорить с ним по телефону.

— Некогда мне с ним лясы точить: «Скоро с самим царём беседовать надлежит». — Где там Кузин? пусть идёт к телефону и скажет градоначальнику, что шествие состоится, как бы он против этого не был, — вышел на улицу, зябко кутаясь в обширную шубу: «Филиппова, поди? Утонешь в ней, — с трудом забрался в сани. — Чего–то Кузин обратно летит», — велел подождать телефонного парламентёра.

— Батька, батька, до аппарата не добрался, — всё не мог перевести тот дыхание.

— Чёрта что ли встретил? — хрюкнул в кулак Гапон. — Так ты его крестом…

— Хуже! — наконец смог связно говорить рабочий. — Пристава! Вдруг вас арестовывать идёт?

— Типун тебе на язык, Кузин… Да чтоб с твой нос был. Дуй в Нарвский отдел, — велел извозчику.

Там священника ждала огромная толпа, воодушевлённо его приветствуя на всём пути от саней и до дверей отдела.

— Отче, — слышал он крики, — в городе повсюду войска…

— Ничё-ё! Пройдём! — несколько сник от услышанного, входя внутрь помещения. — Здорово, Васильев, — пожал руку ближайшему соратнику. — Вижу, народ к шествию готов…

— Готов–то готов, но мне робяты рассказали, что Петербург превратился в военный лагерь. Повсюду солдаты и казаки. Мосты тоже заняты войсками. Не здря, значит, дворники вчера весь день клеили по городу объявления, что намеченное мероприятие недопустимо. Так и написали, сатрапы, — вытащил из–за пазухи листок: «Градоначальник считает долгом предупредить, что никакие сборища и шествия таковых по улицам не допускаются и что к устранению всякого массового беспорядка будут приняты предписываемые законом решительные меры».

— Нечего беспокоиться, дети мои. Стрелять в нас не станут, — внутренне засомневался Гапон. — Вот что сделаем… Придадим шествию характер кре- стного хода. Пошли–ка несколько человек в ближайшую церковь и пусть попросят там хоругви и иконы… А чтоб показать властям миролюбивый характер процессии, возьмите из отдела вон тот царский портрет в широкой раме, — указал рукой. — Да и с Богом… Выходить пора… К двум дня на площади договорились собраться. Чего–то иконы из церкви не несут, — забеспокоился он, увидев посланцев с пустыми руками.

— Не дали, батюшка, — перебивая друг друга, затараторили рабочие. — Не богоугодное дело, сказали, властями запрещённое.

— Ты вот что, Васильев, — взъярился Гапон. — Пошли туда человек сто… Обнаглели попы, прости Господи, — перекрестился на портрет государя, так как икон пока не было. — Силой берите… А мы пока, как и подобает перед любым делом на Руси, отслужим молебен в часовне Путиловского завода.

В 11 утра огромная колонна рабочих с жёнами и детьми, после возгласа Гапона: «С Богом!», тронулась к Зимнему дворцу. Перед колонной несли царский портрет, за ним — четыре хоругви и образа. Следом шествовал Гапон, а на шаг сзади: Рутенберг, Филиппов, Васильев, Кузин и дальше — прочая рабочая мелочь.

— Тысяч двадцать собралось, не меньше, — поравнялся с Гапоном Рутенберг. — А наша — не самая большая колонна. Да ещё любопытствующей публики на тротуары высыпало… Вливались бы в рабочие ряды.

«Это хорошо, — подумал Гапон. — Тут и студенты, и простонародье, и господа, и даже барышни, шастающие везде, где им не следует быть… Совсем матери за детями не следят, потом я в пересыльной тюрьме их на этап благословляю, — проснулся в нём священник. — Ох, не те мысли в голову лезут. Как бы самого на этап не благословил преемник», — запел от волнения:

«Боже, царя храни-и», — идущие за ним люди подхватили гимн.

— Ну вот, отче, часа полтора идём и никто не препятствует.., — взволнованно произнёс Рутенберг. — Лишь околоточные надзиратели да конные городовые остановиться увещевают… Ну и холодно ноне, — поднял глаза к серому небу и онемел от увиденной картины.

В белесоватой мгле появилось тёмно–красное солнце и в мутном тумане, по краям от него, возникли ещё два бордовых светила.

«Будто в зеркале отражение», — унял заколотившееся сердце Гапон, слыша позади возгласы:

— Три солнца на небе!

— Нехорошее знамение! Беду предвещает, — крестился народ.

— Царю-ю небесный.., — затянул священник, чтоб отвлечь людей от знамения, и народ запел, поддержав его.

Неподалёку от Нарвской заставы цепь солдат заступила дорогу шествию. За ними Гапон увидел кавалеристов.

От жиденького наряда полиции увещевать бунтовщиков направился старший полицейский чин. К нему присоединились шествующие по краям колонны помощник пристава поручик Жолткевич и околоточный надзиратель Шорников.

— Я пристав Значковский. Кто у вас предводитель? — как можно громче вопросил полицейский чин, пятясь задом перед толпой. — Остановитесь. Властями запрещено ваше шествие… — не успел договорить, как из толпы раздалось несколько выстрелов.

Гапону на миг показалось, что стрелял Рутенберг.

Двое полицейских упали, а пристав Значковский побежал к своим.

И тут же к колонне рысью направился эскадрон кавалерии.

Рутенберг увидел скачущего впереди офицера и, не целясь, выстрелил в него, услышав из колонны ещё несколько выстрелов.

«Господи! Что же это? — оторопел Гапон. — Зачем стреляют… Мы не дошли ещё до Зимнего…»

Телохранитель Филиппов оттащил священника в сторону, когда мимо них проскакал кавалерист, грозно размахивая шашкой.

— Плашмя по плечу звезданул, — неизвестно кому пожаловался Васильев, от всей души треснув огромным крестом, что притащили из церкви, кавалерийского унтер–офицера. — Расступайтесь и пропускайте конников, в полный голос заорал он.

Не остановив манифестантов, эскадрон повернул назад, и под смех расступившихся солдат, построился за их цепью.

Почесав через пальто плечо, Васильев повёл колонну, не увидев уже в первых рядах Гапона.

Три солнца сменила необычная зимой яркая радуга, а когда она потускнела и скрылась, поднялась снежная буря. Из этой вьюжной круговерти раздался звук трубы, выводивший какой–то суровый мотив.

— Музыкой себя веселят, — обращаясь к рабочим, кивнул в сторону солдат Васильев.

— Ну сколько можно трубить предупреждающий сигнал, — выдернул шашку из ножен командующий двумя ротами Иркутского полка капитан. — К прицелу! — выкрикнул команду. — Уже на сто шагов подпустили колонну.

Но манифестанты как шли, так и продолжали идти, громко запев молитву «Отче Наш».

Капитан четыре раза кричал «к прицелу», надеясь напугать рабочих, и всё не решаясь скомандовать: «пли».

Но за пением и рёвом бури они не слышали команды, продолжая надвигаться на цепь солдат.

— Пли! — махнул шашкой капитан, потеряв надежду остановить того и гляди сомнувшую солдат толпу.

Когда на землю упали хоругвеносцы и нёсший царский портрет рабочий, Гапон ещё не понял, что по ним произвели залп.

Но когда закрывший его Филиппов зашатался, хватаясь за грудь, и прохрипел:

— В царя из пушки стрелять умеете, и по людям из ружей, а от японцев бежите, — до Гапона дошёл весь ужас создавшегося положения, и с него сразу слетели спесь и тщеславие.

Он почувствовал, что Рутенберг с силой потянул его за рукав шубы и брякнулся на землю, уткнувшись лицом в царский портрет и ощутив боль в груди от давившего на неё креста. Разум его на какое–то время отключился и будто издалека он слышал, как Кузин во всю глотку в истерике орал:

— Гапон предатель! Он знал, что будет!

— Он повёл нас на заклание.., — раздавался неподалёку то ли хрип, то ли стон.

«Недолговечна ты, слава земная», — теряя сознание, подумал священник.

В чувство его привели больно хлыщущие по щекам ладони. Раскрыв глаза, он увидел над собой лицо Рутенберга.

— Поднимайся, Георгий, уходить надо.

Не обращая внимания на крики и стоны, где ползком, где пригнувшись, они добрались до пропахшей кошками подворотни и забившись в угол перевели дыхание.

— Петя, не бросай меня, — дрожа губами, несколько раз повторил Гапон, с удивлением заметив в руках товарища неизвестно откуда возникшие ножницы.

Безо всякого почтения сбив с попа шапку, Рутенберг грубо стал остри- гать длинные космы, прикрывая собой Гапона, дабы кто–нибудь из рабочих, забежавших в подворотню, не увидел его и не убил.

Глядя на растерянное безвольное лицо, временами морщившееся от боли, когда ножницы в дрожащей руке выщипывали волосы из головы, Рутенберг решил, что следует придумать легенду об этих минутах: «Ну не рассказывать же потом, что народный вождь, трепеща телом и дрожа губами, шептал: «Петя, не бросай меня». Следует поведать, что подбежавшие рабочие поцеловали священнику руку и поделили между собой остриженные волосы, в то время, как отец Гапон суровым голосом произнёс: «Нет больше Бога! Нет больше царя!»