Вадим Полуян - Ослепительный нож Страница 7

- Улька, бери боярышню под руку, да покрепче, - распоряжалась княгиня. - Марьша, веди меня… Синька, Фенька, бегите вперёд, собирайте вечерять.

На широком крыльце гостью встретил хозяин Есентий Лубка, в три погибели согнулся, едва не в землю пал.

- Извиняй, княгиня Анастасия, не ждал. Конской смены не изготовил.

- Полно врать, - отрезала Юрьевна сквозь зубы и прошла в дом.

За едой она была мрачна и неразговорчива. Спать улеглись наверху, в просторной боковуше на двоих. Не раздевались ради краткого отдыха. Устроились на медвежьих шкурах поверх постелей. Челядинки обосновались за дверью.

Уморилась за дорогу старая княгиня. Едва Ульяна, накрепко оберегавшая похищенную Всеволожу, вышла, загасив светец, Юрьевна пробормотала в полусне:

- Лгут вестоноши. Вот пришлёт сам Юрий Дмитрич с известием Даниила Чешка или Якова Жесткова, тогда поверю…

И захрапела.

Евфимия соображала, не смыкая глаз: когда вышла из кареты, путь на Москву был одесную от неё, путь на Звенигород ошуюю. Значит, выйдет из ворот, наоборот всё будет, Москва - слева.

Медленно затих весь постоялый двор. Сколько времени прошло? Должно быть, много. Первые петухи пропели, не заснуть бы до вторых… Вот вторые перекликнулись. Евфимия тихонько поднялась. Направление к двери запомнила… Ах, половица скрипнула!

- Голуба, ты куда? - сонно вопросила княгиня.

- Понадобье в задец, - отозвалась Евфимия.

- Посудина ночная в углу слева, - более явственно произнесла Юрьевна.

Боярышня объяснила:

- Не приучена к ночной посуде. Схожу в задец…

- Вели Ульяне проводить. Пусть вздует жестяной светильник.

Евфимия взялась за ручку двери.

- Непременно.

В проходе у стены на поставце чуть брезжил слюдяной фонарь. Служанки спали на лавках. Ульяна нежилась в царстве Морфея всех шумнее. Дорогу к выходу Евфимия приметила заблаговременно. С крыльца сошла к конюшне, длинному строению с такой же длинной коновязью перед ним. Здесь хрупали овсом в висячих торбах нерассёдланные верховые лошади. Хотя и мал был месяц-молодик, а ярок. Евфимия прошла подклет, где помещались Олисей с его людьми. Оттуда шибанул овчинный дух с примесью винного и мерный храп. «Хотели отдохнуть чуток, да сон своё берет», - подумала боярышня. Хлопот немалых стоило найти того татарского конька, на коем удалой охраныш так легко скакал обочь кареты. Вот он, весь ушёл в еду. Евфимия умело отвязала торбу, взнуздала своего избранника, однако не могла освободить повода от коновязи. Не велик был узелок, да накрепко затянут. Воистину молвится: дурак узел завяжет, умный не развяжет. Этот не бабий, не глухой, не растяжной, а вязаный с захлестом. Бонедя говорила о таком, да не успела объяснить его загадку. Ученица всё же справилась и улыбнулась, вспомнив похвалу полячки: «бардзо добже»…

Тихонько повела коня к воротам. Низкорослый, легко вскакивать в седло…

Привратник дрых, устроившись калачиком на ложе из соломы. Тяжёл запор воротный! От вереи до вереи - берёзовая слега, не выдернешь! Боярышня тянула на себя до помутненья в голове, до боли в животе. «Кишки наружу вылезут, а слеге хоть бы хны!» - отчаялась беглянка, исходя слезами. И вдруг пошло, пошло… Ещё, ещё!.. Упала слега. Поскорее отворить воротину… И снова тяжесть не в измогу.

До чего же громко заскрипела подлая воротина! Ночной страж сел на своём ложе. Зачарованно уставил очи на изуфренный, подобный шёлку, летник шерсти белых коз. Увидел привидение!..

Уросливый конь сопротивлялся заворачивать к Москве. Ему подай родной Звенигород. Ах, плётки нет! А стремена - в бока? И полетела волчья сыть стрелой, пронзая гущу тьмы… Некстати месяц-молодик пропал. Под тучу завалился. А без него дегтярны ночи августа. Днём люди буду греть серпы на огневой работе и отмываться в холодной речке. Теперь же спят не чутче того стража, что увидел привидение. Проклятый перебудил оревом весь постоялый двор.

Беглянка, осадив летучего конька, остановилась. Услышала: погоня! Рванулась, как от язвы…

Деревня… Петухи… Конечно, третьи. Восток залился молоком пред утренней зарей.

Евфимия пугливо оглянулась. Преследователь близко. Всего один. Спутники, должно быть, поотстали. Конёк ордынский предательски убавил бег. Ни стремена в бока, ни кулачок девичий по окаянной шее не понужали мерзкое животное. Преследователь - ещё ближе…

О, хвала Небу! В рассвете забелели луковки церквей московских. А застава? Воздвиженка до первого дневного часа - на запоре. Как назваться юной всаднице в неподобающей одежде, чем объяснить ночное путешествие?

Преследователь - ближе некуда! Она лицо его узнала в рассветной синеве. Это Дмитрок, владелец выкраденного ею скакуна. Приметила парнишку, когда при свете факелов входили на постоялый двор. Теперь он яростно взмахнул ремённой плетью:

- Отдай коня, паскуда!

Охраныши у спущенной рогатки ждут, вытаращив зенки, вскинув бердыши…

Изо всей девичьей силы вонзились стремена в коня. Лицо прильнуло к холке: «Ну, прыгни, милая скотинка!»…

Уф!.. Рогатка позади.

Наездница приоглянулась. Дмитрок не одолел «пшешкоды», как Бонедя называла препятствие перед конём. Бедняге предстоит суровый разговор с охранышами и своей княгиней. Евфимии же впору приосадить летучего ордынца, перевести на шаг.

Процокали копыта по брёвнам над Неглинной. Как постарел, обветшал Кремль времён Донского! Стены кирпичные чуть ли не сплошь чинены деревом. И заборола деревянные. Будто государь Дмитрий Иванович крепость строил не из камня. Вот и белый под шатровой кровлей четырёхгранник Боровицких врат, как все кремлёвские врата, увенчанный небольшой башенкой и главкой. На башне с колоколом русские несложные железные часы весом в шестьдесят пудов.

Бум!.. Это часовник отбил молотком первый час дневного времени. Евфимия слышала, платят ему немного: четыре рубля и две гривны в год. Хватит на мясо, соль, несколько аршин сукна.

Она ударила в ворота висячим билом. В смотровом окне проглянул опушённый усиками молодецкий лик. Ох, предстоят тонкие переговоры, как батюшке перед лицом Улу-Махмета! Сейчас начнётся… Вдруг воротина без промедленья отворилась.

- Боярышня Евфимия? - с великим удивленьем назвал её плечистый воин в бахтерце и островерхой шапке.

- Как меня знаешь? Кто ты?

- Старшой охранник Боровицких врат, рязанский дворянин Бунко, именем Карион. Тебя же видел не однажды. Рядом с государыней.

И объясняться не пришлось. Она проследовала молча, чуть склонив голову. Вот кремлёвские усадьбы с теремами в глубине дворов, кривые улицы с заулками и тупиками. Беглянка дома! У родных башенных ворот, кладенных из ожиганного кирпича на зависть всем соседям. Этот Бунко Небом посланный!

3

В предбаннике царствовал житный квасной и дубовый веничный дух. Четыре наготелые дивы отдыхали на лавках, ожидая, когда устоится пар. Полагья только что плеснула квасом на калильную печь с булыжником. Самая юная нагишка из четырёх напевала беспечно:

- Блошка банюшку топила, вошка парилася, с полка ударилася!

- Негоже поешь, Устина, - заметила мать певуньи, княгиня Анисия. - Пристойнее петь: «баня парит, баня правит»…

Полагья приотворила дверь в мыльню. Дохнуло жаром.

- Готово, государыни мои.

Акилина Гавриловна поднялась.

- А ну, гологрудые, голобёдрые, гологузые, на полок!

Евфимия, задохнувшись сухим чистым жаром, наблюдала, как хлещутся голухи дубовыми вениками на полке с приступками и подголовками.

- Полезай, сестрица, побанимся! - приглашала Анисья. - Душа прохладу любит, а плоть пар.

Первой спустилась с полка Акилина Гавриловна.

- Полагья, повехоть спину… А ты что ж, Офимушка, не полезаешь париться? - Попыталась она лечь животом на лавку и тут же переместилась на пол. - Уф, стара стала, дохнуть страшно.

- Чтой-то вдруг стара? - малинила вехоткой её спину Полагья. - Кругла, пухла, бела, румяна - кровь с молоком!

- Не полезу на полок. Не в измогу нынче, после пережитого, - решила вслух Евфимия и, наполнив шайку, тоже села на пол. Здесь дышалось легче.

- Время тишины вчера минуло, - завела речь Акилина Гавриловна. - Наступило время тряски. То, что ты перенесла, - ещё цветы! Полагья от Меланьи, Софьиной постельницы, такое вызнала! У меня мурашки по спине забегали. Перескажи, Полагья, - повелела боярыня.

Сенная девушка напухлила губы.

- Совестно!

- Перескажи, - настаивала Акилина. - Устя с матерью хлещутся на полке, не слышат.

Полагья, отложив вехотку, поведала, глядя в пол:

- Государыня-мать, литвинка бесстыжая, тебя, Евфимьюшка, голубонька наша, назвала супарнем.