Жюстин Пикарди - Дафна Страница 7

Я стараюсь. Я очень стараюсь, должна приложить максимум усилий. Я пытаюсь, хотя пока и не слишком успешно, написать план того, что в будущем, возможно, станет моей докторской диссертацией на тему воображаемых миров, созданных детьми семейства Бронте. И особое внимание будет уделено влиянию Брэнуэлла на Эмили и Шарлотту. А если это не так, если это всего лишь мое предположение, догадка и надо все начинать сначала?

— Может быть, ты чересчур стараешься? — замечает мой муж, как раз сейчас просунув голову в дверь моего кабинета и обнаружив меня сгорбившейся с несчастным видом за компьютером.

Ему легко говорить, что я чересчур стараюсь, — ведь ему-то такие вещи даются гораздо легче. Он без особых усилий стал успешным лектором, читая курс английской литературы, но подобное высказывание он бы не одобрил. Сказал бы: «„Без особых усилий“ — это клише. Ничто не дается без усилий». Полагаю, что быть женатым на мне тоже требует немалых усилий.

Прекрати, сейчас же прекрати этот скулеж, перестань жалеть себя. Ненавижу в себе это. Вот почему мысли мои все время перескакивают с Брэнуэлла на Дафну Дюморье: мне нравится в ней полное отсутствие всякого нытья, ее безжалостный, лишенный сантиментов взгляд на мир. У Эмили Бронте тоже присутствует эта черта: в «Грозовом перевале» все ужасно друг к другу относятся. И ничего тут не изменишь, это как погода.

Мне хотелось бы найти способ как-то подключить Дафну к своей диссертации — ведь именно она в первую очередь заинтересовала меня Брэнуэллом. В подростковом возрасте я прямо-таки проглотила ее романы, затем прочитала ее биографию Брэнуэлла, одну из менее известных книг Дафны с чудесным готическим названием «Инфернальный мир Брэнуэлла Бронте». Но мой университетский руководитель уже высказался по этому поводу.

— Дафна Дюморье? — спросил он при нашей последней встрече, сморщив нос, словно от одного упоминания ее имени в комнате скверно запахло. — Но ведь она, без сомнения, слишком незначительная фигура в литературе двадцатого века, чтобы заслуживать серьезного научного интереса. Популярная, конечно, но уж точно не отмеченная большими художественными достоинствами. Писатель она совершенно не оригинальный, так что едва ли вы сумеете утвердить такую тему научного исследования. «Ребекка» — это всего лишь неглубокая мелодраматическая переделка «Джейн Эйр», заслуживающая, скорее, обвинения в плагиате, чем восхвалений…

Тон моего мужа столь же осуждающий, хотя я не думаю, что он когда-нибудь читал «Ребекку», а теперь и тем более не прочтет — слишком занят: дописывает работу о Генри Джеймсе. Поймите меня правильно: я по-настоящему восхищаюсь Джеймсом, тут нет никаких сомнений, но я никогда не читала его романов ночь напролет, чтобы добраться до конца, ну, может быть, только «Поворот винта», о котором Пол говорит: «Здесь Джеймс беззастенчиво пытается потрафить публике», словно я должна стыдиться того, что увлечена этой историей. Так уж случилось, что я никогда не была одержима идеей продолжения «Золотой чаши»[9], любимого романа Пола, зато мне всегда хотелось знать, что было дальше с героями «Ребекки». Что произошло с миссис Дэнверс? Погибла ли она в пламени, которое поглотило Мэндерли? Да и миссис ли Дэнверс в действительности подожгла дом? А не сделал ли это призрак Ребекки, убитой своим мужем и погребенной затем в водной могиле в лодке под названием «Je Reviens»[10], откуда она вернулась на сушу, восстав из мертвых, переполненная яростью мщения?

Иногда мне кажется непостижимым, что я жена своего мужа, что Пол предпочел меня всем остальным, словно я все это подстроила, действуя по заранее обдуманному плану. Да не было ничего такого. Свадьба состоялась менее полугода назад, в конце прошлого лета, очень негромкое событие для местного бюро регистраций. Я была так счастлива в тот день, что голова шла кругом. Нас было только двое: он сказал, что не хочет присутствия кого-то еще, я — это все, что ему нужно, поэтому свидетелями стали незнакомые люди — пожилая пара, сидевшая на скамейке у бюро регистрации браков, когда мы подъехали. На мне было белое хлопчатобумажное летнее платье и туфли-лодочки голубино-серого цвета. В руках я держала букетик роз, перевязанный принадлежавшей когда-то моей матери лентой цвета синих незабудок. Выходя из бюро, мы прошли мимо куда большей свадебной процессии, и я слышала, как один из гостей сказал: «Какой застенчивый вид у этой юной невесты…» Я покраснела, потому что так оно и было: я выглядела застенчивой и казалась девчонкой рядом с Полом, намного более уверенным в себе, чем я. Когда мы познакомились, я еще была студенткой — не его студенткой, спешу добавить, он никогда не позволил бы себе подобной банальности; я снимала жилье у его друга, когда училась на последнем курсе в Кембридже, а Пол занимался тогда (как и сейчас) наукой в Лондоне. Так или иначе, мы познакомились в доме друга Пола немногим более года назад. Я жила там на чердаке, под самой крышей, а Пол приехал погостить на недельку в декабре — тогда он проводил какое-то исследование в университетской библиотеке: изучал переписку Генри Джеймса.

У нас зашел разговор — не о Дафне Дюморье: к тому времени я научилась не упоминать ее имя в Кембридже, где ее творчество не считают достойным изучения в курсе английской литературы, — а о чем-то ином. Я сидела одна на кухне, когда Пол вернулся из библиотеки. В доме никого не было: его хозяин Гарри уехал на несколько дней. Пол, казалось, не обратил на меня особого внимания при нашей первой встрече прошлым вечером, но теперь внимательно разглядывал, пока я наполняла чайник, чтобы приготовить нам по чашке чая.

— Полагаю, вам не доводилось слышать о Джордже Дюморье? — спросил он, вопросительно подняв бровь.

— Напротив, мне знакомо это имя, — сказала я, что было правдой: Джордж приходился дедом Дафне, и я прочла все, написанное ею о нем, но не сказала об этом Полу. — Он был удивительной личностью — художником, книжным иллюстратором, а романы стал писать очень поздно, но «Трильби» стал бестселлером по ту сторону Атлантики. И это, как мне всегда казалось, тяжело переживал Генри Джеймс, один из ближайших друзей Джорджа, которому никогда не было суждено добиться подобного финансового успеха.

— Сказано в самую точку! — воскликнул Пол; правда, я не была вполне уверена, иронизирует он или нет. — Большинство людей ошибаются, считая его всего лишь дедушкой Дафны Дюморье, но это явное желание принизить роль Джорджа и его литературного кружка. Попробуйте угадать, на что я только что натолкнулся в университетской библиотеке? — Ответа он не ждал, но я знала: он хочет, чтобы я его слушала; это у меня хорошо получается. — Я раскопал пару весьма интригующих писем Генри Джеймса, которые проливают свет на его отношения с Джорджем Дюморье. Оказывается, Джеймс дружил также и с Дж. М. Барри, который, без сомнения, написал «Питера Пэна» для одного из пятерых мальчишек Ллуэлин-Дэвис — внуков Джорджа. Может быть, вы слышали, что Барри стал опекуном мальчиков, после того как они осиротели?

Я кивнула, и Пол продолжал:

— Первое из прочитанных мной сегодня писем Генри Джеймс отправил в несколько газет в тысяча девятьсот девятом году, когда Дж. М. Барри оформлял свой развод, и Джеймс попросил редакторов сохранить в тайне их содержание. Вот взгляните на них. — Он вытащил фотокопию письма из своего портфеля и встал рядом со мной, достаточно близко, чтобы я могла ощутить слабый пряный запах его кожи. — Взгляните, — сказал он, указывая пальцем на одну из фраз в письме. — Джеймс говорит, что они «отдают дань уважения и благодарности Барри как писателю, отмеченному печатью гения». К тому времени Джордж Дюморье уже умер, но, согласно моей теории, истинной причиной, почему Джеймс защищал Барри от нежелательного внимания публики, были отношения Барри с дочерью Джорджа Сильвией и ее сыновьями. Вот почему второе письмо, которое я смотрел сегодня, тоже представляет интерес. Посмотрите-ка. — Он вновь склонился над своим портфелем, его довольно длинные волосы падали на лицо густыми неровными завитками. — Джеймс написал его на следующий год Эмме, вдове Джорджа Дюморье, как раз после того, как Сильвия умерла от рака, и смотрите, он пишет здесь: «Она оставила в наших сердцах образ несравненного обаяния, благородства и очарования».

Мне, честно говоря, не показалось, что из этого можно извлечь обоснование для какой-либо теории: письма обычно ничего не доказывают, и их содержание показалось мне достаточно неясным и замысловатым. Я не была уверена, как их правильно толковать. Но Пола письма сильно взволновали, и я продолжала слушать. Он рассказывал, что пытается выяснить, верил ли Генри Джеймс, будто Дж. М. Барри был влюблен в Сильвию и питал нежные чувства к пятерым ее сыновьям. Потом мы обсуждали, играл Барри роль совратителя или был невинен, с этого перешли на «Поворот винта»: предполагалось ли, что призраки появлялись на самом деле, или то было отражение невроза героини. Пол высказывался за невроз, я же думала, что не надо забывать и о сверхъестественном, но не слишком энергично отстаивала эту точку зрения — я была склонна с ним соглашаться, потому что мне нравилось, как он при этом улыбался мне, и хотелось самой понравиться ему. Может быть, это прозвучит патетически, но я ничего не могла с собой поделать: он выглядел таким взрослым и умным, преисполненным глубоких познаний, мне было только двадцать лет, а ему вдвое больше, и он был очень красив — темноволосый, темноглазый, с твердыми чертами лица и морщинами на нем, которые я приняла за печать перенесенных страданий. Да, признаю: смотря на него, я думала о Хитклифе, мистере Рочестере и Максиме де Винтере… Да и как могло быть иначе, я же так давно ждала, что они сойдут со страниц любимых книг, которые я так хорошо знала, перечитала вдоль и поперек, которые стали частицей меня?