Михаил Гершензон - Робин Гуд Страница 7

Шериф встал со своего места, но долго не давали ему говорить восторженные крики. Наконец, когда шум улёгся, он спросил Маленького Джона:

– Как твоё имя, стрелок, и откуда ты родом?

Маленький Джон припал на одной колено, отвесив шерифу глубокий поклон.

– Рейнольд Гринлиф моё имя, – ответил он. – А родина моя – Хольдернес.

– Такой ловкости в стрельбе я никогда ещё не видал! – воскликнул шериф, обращаясь к Гаю Гисборну. – Я возьму его к себе в дружину, сэр Гай.

Рыцарь кивнул головой.

– Я бы дорого дал, чтобы иметь среди своих людей таких молодцов.

Шериф подозвал к себе Маленького Джона.

– Рейнольд Гринлиф, – сказал он ему, – я хочу, чтобы ты остался у меня в Ноттингеме. Ты будешь сыт и одет и ни в чём не будешь знать отказа. А платы я положу тебе двадцать марок в год.

– Уж не знаю, что скажет мой господин, – словно колеблясь, пробормотал Маленький Джон. – Если вашей милости будет угодно, лорд шериф, я поеду спрошу у него.

– В этом я не могу отказать тебе, стрелок. Хороший слуга должен быть верен своему господину. Я подожду, а ты возвращайся скорей.

– Хорошо, – решительно тряхнул головой Маленький Джон. – И если мой господин отпустит меня, я буду служить вам, лорд шериф, верой и правдой, так же верно, как святой отец Тук служил в Аббатовом Риптоне.

5. О ДОБРЫХ ВИЛЛАНАХ САЙЛСА И ВОРДЕНА

И пахарь в поле бросил плуг,

Кузнец оставил молот,

Старик бежит, стуча клюкой,

Как будто снова молод.

В день святого Петра в веригах зазвенели косы на полях вокруг Сайлса. Высоко поднимались рожь и ячмень; тяжёлые колосья и в ночь не остывали: золотые упругие ости шуршали теплом, как горячие обломки солнечных лучей. На заре косари выходили на барщину. Они шли к господским полям мимо своих полосок. Жаворонки взлетали из-под ног. В полдень звенели жаворонки в синем небе, а косари запевали песню:

Коси, виллан, сплеча, сплеча,Покуда нива горяча,Овёс, пшеницу и ячмень,Пока придёт Михайлов день.

Господский хлеб мы снимем в срок,Отбудем помочь и оброк,А с нашим хлебом подождём,Пока поляжет под дождём…

С господских полей урожай ручейками и реками тёк в закрома, а на болотистых и каменистых боватах вилланов хлеб все стоял; пернатые воры клевали зерно, и мыши растаскивали его по своим подземельям.

В день святого Михаила, когда, окончив уборку, веселятся монахи и рыцари, пришёл глимен в Сайлс, весь день бродил из землянки в землянку, из дома в дом и нигде не нашёл веселья.

Солнце скатилось под уклон. Глимен привязал медведя у колодца посреди дороги и ударил по струнам лютни.

Он пел невесёлую песню про доброго виллана и про злого старосту – рива.

Говорилось в песне о том, как злой староста – рив – пришёл к виллану. В руках у рива был свиток телячьей кожи с печатью зелёного воска; этот свиток был длинным и долгим, как путь грешника в аду. Злой рив развернул свой свиток и стал спрашивать доброго виллана:

«Две боваты земли ты держишь от благородного лорда сэра Стефена. Не так ли?»

«Именно так, – отвечал пахарь. – Одну бовату камня я держу, благородный рив, и одну бовату болота».

«Заплатил ли ты в этом году господину два шиллинга и шесть пенсов скатпенни?»

«Заплатил, благородный рив».

«А шестнадцать пенсов аверпенни?»

«Заплатил, благородный рив».

«Полчельдрона овса?»

«Полчельдрона овса».

«Двух кур, десять яиц?»

«И двух кур и десять яиц, благородный рив».

«А работал на барщине по три дня в неделю?»

«И по три и по четыре работал, кроме пасхальной недели и троицыной, потому что таков обычай».

«А являлся ли на четыре осенних помочи для жатвы?»

«Со всей семьёй приходил, благородный рив, – с тремя сыновьями и двумя дочерьми, только жена оставалась дома».

«А вспахал и взборонил ты три роды земли по повинности, называемой аверерт?»

«И не три, не четыре, а шесть род я вспахал по повинности, называемой аверерт».

«А сделал ли ты для господина лодку к ярмарке святого Кесберта?»

«Сделал, благородный рив. К весенней ярмарке я сделал поллодки вместе с Вильямом Кривым, а к осенней – пол-лодки вместе с Джоном Бедиком».

«Хорошо, – сказал благородный рив. – Ты говоришь правду, потому что так записано у меня в свитке с печатью зелёного воска. Но мне стало известно, виллан, что ты совершил грех против своего господина. Молол ли ты свой ячмень на мельнице, принадлежащей благородному сэру Стефену?»

«Нет, – ответил крестьянин. – Я молол свой ячмень дома, на ручной мельнице, и ничего не заплатил за помол сэру Стефену, потому что мельницу эту я вырубил из камня своими руками».

«Как же ты думаешь, что будет с тобой за этот грех?»

«А будет со мной, благородный рив, то же, что ждёт меня за второй мой великий грех».

«А какой же второй твой грех?» – спросил доброго виллана рив и опять развернул свой свиток.

«А второй мой грех – я убил благородного рива!»

Так воскликнул добрый виллан и ударил рива ножом.

И злой рив лежал на дороге убитый, и никто не стал хоронить его, и свиньи сглодали свиток с печатью зелёного воска и правую руку благородного рива…

Вот какую песню спел глимен в день святого Михаила, в весёлый праздник Майклмас, и добрые вилланы дважды повторили припев, потому что им понравилась смелая песня.

– Хорошая песня, хорошая песня! – сказал крестьянин с рыжими волосами, которого звали Билль Белоручка.

И он опять повторил припев:

Вилланскую подать,Погайдовый сборПлатите, вилланы,И весь разговор!

Налог на дорогу,На дом и на дворПлатите, вилланы,И весь разговор!

И долго молчали пахари у колодца в Сайлсе, а в небе уже показалась первая звёздочка.

– Кто ж из вас придёт на помощь доброму виллану, который убил благородного рива? – спросил глимен, которого звали Робин Гудом.

Но все молчали, потупив глаза. Тогда стрелок, не говоря ни слова, отвязал медведя от колодезного столба. Он вытащил из-за пояса сыромятную плеть и вытянул медведя по морде. Зверь с удивлением посмотрел на своего хозяина. Чёрная пасть его приоткрылась, обнажив пожелтевшие пеньки зубов. И в тишине, как далёкий гром, прокатилось грозное рычание.

– Смотрите, – сказал Робин Гуд, – у зверя кольцо в носу я зубы сгнили. Но он рычит под плетью. А вы…

Он обвёл собравшихся пристальным взглядом. Злая усмешка скользнула по его лицу.

– Кто же из вас придёт на помощь человеку, который несмел поднять руку на благородного рива?

– Мы все готовы, – тихо ответил крестьянин с рыжими волосами, которого звали Билль Белоручка. И лицо его было рыжим – столько было на нём веснушек.

– Да, мы готовы, глимен!

Так ответили вилланы, старые и молодые.

Робин Гуд опёрся на медведя, обхватив руками его мохнатую шею. Он смотрел в ту сторону, где дорога, взбегая на холм, поворачивала к Вордену. В тусклом вечернем свете видна была тёмная толпа, спускавшаяся с пригорка вдали. Красные огни факелов мерцали сквозь ветви придорожных ракит.

– Слушайте, – сказал стрелок, высоко подняв руку, – в Вордене зарычали медведи.

Теперь слышны уже были и голоса. Издалека толпа казалась маленькой, но она запрудила всю улицу, докатившись до Сайлса. Рябой, широкоплечий, приземистый крестьянин шёл впереди, окружённый вилами, ножевыми клинками, насаженными на палки, и факелами. На длинной прыгающей жерди он нёс срубленную голову старосты.

– Скателок, это ты?! – крикнул Билль Белоручка, вглядываясь в лицо вожака.

Со страхом и радостью смотрели все на окровавленную голову рива, освещённую шатким пламенем факелов. Над рёвом и гулом толпы висели возгласы:

– К манору! К манору! Жечь писцовые книги!

Медведь зарычал и прижался к Робин Гуду. Вилланы из Вордена смешались с вилланами из Сайлса.

– Мы идём к сэру Стефену жечь писцовые книги! – сказал рябой Скателок.

– В этих книгах и наше горе! – сказал Билль Белоручка.

А вожак из Вордена продолжал:

– Добрые вилланы! Вам знакома эта голова. В Вордене некому больше гнать нас на барщину и некому собирать оброк. Мы сожгли мельницу, где вы оставляли сэру Стефену треть от каждого чельдрона зерна. Мы разбили большие жернова. Покажите, что осталось от господской мельницы, люди!

Осколки гранита пошли по рукам.

– Мы сожжём все грамоты, где записана наша горькая доля! Все податные списки, все свитки зелёного воска, каждый лоскут телячьей кожи, какой найдётся в маноре! К манору, к манору!

Робин Гуд с тревогой вглядывался в толпу. Он не мог отыскать ни Билля Белоручки, ни других сельчан, которые только что повторяли припев его песни. Когда вилланы из Вордена двинулись вперёд, он помедлил один у колодца, дивясь, почему так дружно исчезли жители Сайлса.