Алоис Ирасек - Псоглавцы Страница 7

У подножья горы, за которой лежала деревня Уезд, ближе к Трганову, на краю вспаханного поля[4] стояла могучая старая липа. Она шумела оголенными ветвями, казалось, глубоко вздыхала. Последние вздохи. Глубже и глубже с визгом врезалась зубастая пила в могучее тело векового дерева. Тргановский управляющий и двое коренастых панских дворовых стояли под липой и внимательно следили, как ходит пила в руках двух пильщиков, побагровевших от натуги.

Невдалеке в Трганове люди выбегали из домов и с ужасом, с изумлением смотрели, что делают с козиновской липой. Опять насильничают паны! Кто, кроме них, дерзнул бы посягнуть на такое старое, прожившее столько веков дерево, даже если бы оно не было священным уже тем, что служило межевым знаком, признанным древнейшими законами с незапамятных времен!

Но эти люди не считаются ни с чем, они не считаются и с крестом, вырубленным на коре и возглашавшим: «Не укради! Не пожелай ничего, елико суть ближнего твоего!»

Но вдруг все остановились и управляющий нахмурился. Пила умолкла. Все устремили взоры в ту сторону, откуда раздался громовой окрик. Как бешеный вихрь, несся по склону молодой Козина, а за ним волынщик Искра.

Тяжело дыша, весь красный, остановился хозяин под деревом. Воцарилась мертвая тишина. Только липа продолжала глухо вздыхать в вышине. Челядь переводила глаза с управляющего на Козину, который в первую минуту не мог от возмущения вымолвить ни слова. Он весь дрожал, глаза его пылали.

— Кто вам позволил? — загремел он наконец.

— Никто. Паны приказали, — отрезал управляющий, многозначительно подчеркивая слово «приказали». И, обращаясь к дворовым, коротко добавил: —Пилите.

— Не сметь! — крикнул Козина. Выпрямившись, он точно вырос — Я тут хозяин, я тут пан. Мое дерево, моя земля. Ею владели мой отец, и дед, и прадед…

— А ты не будешь. По бумагам оказалось, что поле принадлежит панам.

— По бумагам! Ваши бумаги! По вашим бумагам наши привилегии, наши стародавние права тоже ничто… Ха-ха! Все у нас отняли, крепостных из нас сделали, да еще хотите забрать последний клочок земли, который нас кормит! Грабители! Воры! И этот священный крест вас не остановил!

— Молчать! — заорал управляющий.

— Молчать? У нас есть права и привилегии! А вот вы по какому праву…

— По панскому праву, глупый холоп! Плевать нам на твои привилегии. Пусть хоть на голове у тебя вырастет дерево, а прикажем срубить — подставишь башку и не пикнешь. Вот твои привилегии.

— А вот посмотрим! — И Козина очутился у самого дерева и, закричав на пильщиков, отшвырнул одного из них.

Искра бросился за ним с криком «опомнись!», но управляющий уже как бешеный вцепился в молодого хозяина, стараясь оттащить его. Козина озлобленно стряхнул его с себя так, что тот покатился.

— Прочь, панская дворняга, или мокрого места от тебя не останется! — крикнул он. Но уже вся челядь, по знаку управляющего, набросилась на Козину. Тогда Искра, видя, что Козине приходится туго, забыл свои призывы к благоразумию и поспешил на помощь к другу.

У подпиленной липы завязалась жестокая схватка. Оба хода, хотя и безоружные, отбивались отчаянно. Особенно досталось неуклюжим дровосекам, сцепившимся с мускулистым Козиной. Им никак не удавалось одолеть его. Но долго так продолжаться не могло. Силы были слишком неравные. Искра уже лежал на земле, но и лежа продолжал отбиваться от дворового, наступившего ему на грудь коленом. Козина еще держался на ногах, по лицу его ручьем струилась кровь.

В это время с горы, со стороны деревни, раздался громовой голос:

— Стойте, вы! Ведь это убийство!

И невдалеке показалась богатырская фигура Матея Пршибека.

Тяжелыми шагами, медленно и степенно, как всегда, спускался он по склону, держа в руке занесенный, словно для удара, чекан. Видя, что там внизу не слышат или не хотят слышать его, он прибавил шагу, продолжая кричать на ходу:

— Держись, Козина! Держись, паренек! Я иду!

Бой под липой разгорелся с новым ожесточением. Ходы напрягли последние силы. Искре удалось вывернуться из-под насевшего на него врага. Вскочив на ноги, он стал пробиваться к Козине, вокруг которого все свилось в один яростно кричащий клубок.

Козина еле держался. Вдруг он сразу почувствовал облегчение. Голос, доносившийся прежде с вышины, загремел слов но над самым ухом дерущихся. Управляющий и двое его подручных, лишь завидели Пршибека, поспешили немедленно обратиться в бегство, остальные двое последовали их примеру, когда дубовый чекан Пршибека заходил по их спинам и головам.

— Панская челядь! Мало вам ограбить человека, еще и убить хотите! — кричал Пршибек и так махнул чеканом, что управляющий со своей дружиной не выдержал и пустился бежать что есть духу.

Через минуту под липой стало тихо. Когда Пршибек, «угостив на дорогу» панскую свору, вернулся к месту побоища, Искра, у которого ни одного живого места на теле не осталось, перевязывал своему другу раненую голову. Козина был бледен как полотно. Когда подошел старый Пршибек, он протянул ему руку со словами:

— Пошли тебе бог здоровья!

И, глядя на смертельно раненную липу, добавил:

— Жаль, что я не подоспел вовремя…

— Было бы то же, — ответил Пршибек. — А теперь поживей собирайся домой! Вон сколько крови…

— Значит, уже пролилась… — вслух подумал Козина, глядя на свою окровавленную ладонь, которой он пытался зажать рану на голове. Волынщик прекрасно его понял.

Когда уходили, Козина еще раз оглянулся на липу. Под сенью ее отдыхали его предки; он сам не раз сиживал под ней летом в страдную пору с дедом и со жнецами. Скольким поколениям давала она приют в своей тени! Сколько рассказов сложено о ней! Все в округе знали и любили ее. И вот что сделал с ней панский произвол!

— Я было направился домой, да подумал: Козина — парень горячий, а тех много. Пожалуй, ему придется плохо. Ну, и повернул назад, — рассказывал Пршибек, шагая рядом с молодыми ходами.

У деревенской околицы они расстались. Козина зашел к Искре, чтобы обмыть кровь с лица и рук: он не хотел испугать свою Ганку. Однако когда он вошел к себе в горницу с перевязанной головой, Ганка испуганно вскрикнула. Улыбаясь, он стал успокаивать встревоженную жену. Вскоре он замолчал, уселся на кровати и опустил голову на грудь. Ганка, приготовлявшая свежую перевязку, не удивилась тому, что муж ее внезапно умолк и нахмурился. Она думала, что его беспокоит рана. Но его беспокоила не рана, а мысли. «Теперь уже речь идет не о правах только, а о жизни и смерти. И иного выхода нет. Так суждено мне». Вот что острее, чем когда-либо почувствовал сейчас молодой крестьянин.

В это время послышались быстрые мелкие шажки. Маленький Павлик прибежал от бабушки, а за ним семенила белокурая Ганалка. Увидев отца, дети с радостными криками бросились к нему. Он усадил их к себе на колени и крепко прижал к груди.

Вскоре вошла и его мать. Ей только что сказали, что паны срубили старую козиновскую липу. Больше она ничего не знала. Она не помнила себя от возмущения и гневно нахмурилась, когда увидела, что сын ее, как ни в чем не бывало, возится с детьми.

— Паны срубили у тебя старую липу на глинищах, — сурово произнесла она.

Сын поднял голову.

— Да, знаю…

Тут только она заметила перевязку.

— У тебя голова перевязана…

— Там, у липы, рассекли… — спокойно ответил сын.

— Ты отстаивал ее?

— Но не отстоял.

Старуха двинулась было от двери к кровати, но при последних словах сына остановилась и с удивлением посмотрела на него, а затем спросила уже не так резко:

— Тебя сильно ранили? Он покачал головой.

А старая липа на глинищах в это время уже лежала поверженная: как только ходы ушли, панская дворня вернулась и срубила ее. Так как уже наступали сумерки, вековое дерево оставили на месте. Точно сраженный великан, лежало оно на земле, и всю ночь слышались его вздохи и стоны.

Глава пятая

По своему достатку Пршибеки были не из первых в Уезде. Их усадьба ничем не выделялась: строения в ней были деревянные и довольно ветхие. С улицы двор был огорожен каменной стеной с калиткой. Рядом с калиткой высились сводчатые ворота, покрытые тесовой крышей, покоившейся на толстых деревянных столбах. Изнутри в нижней части стены была вмурована старая, уже выщербленная ступа.

Во дворе, как и на улице, царила тишина. Нигде ни души. Был воскресный полдень, и в мокрую погоду каждый предпочитал сидеть дома в теплой горнице.

И только Манка Пршибекова наряжалась, собираясь отправиться в город. Она стояла в своей каморке у расписанного яркими цветами открытого сундука. Свет, проникавший в каморку через небольшое оконце, падал на платья, яркие цветные платки и платочки. Свет падал и на расчесанные льняные с золотистым отливом волосы девушки, мягкие, как шелк, волнистые и длинные до пят. Манка была красивая девушка. Ее темные глаза искрились и сверкали, а когда она улыбалась, нельзя было не любоваться ее белоснежными зубами. Но лучше всего были все-таки ее волосы, золотыми волнами ниспадавшие сейчас к ногам. Расчесав волосы, она заплела их в косы, которые перевила красной лентой. Затем надо лбом укрепила светлую повязку.