Роберт Най - Миссис Шекспир. Полное собрание сочинений Страница 7

Совсем на меня Лондон тоску нагнал.

Хотелось горяченького скушать.

Сочные говяжьи ребрышки мне бы в самый раз.

Или пирог с олениной, с подливкой и с зеленым горошком.

И ничего такого, я уж поняла, мне не видать.

И вовсе покушать не придется.

Чуяла я уже, что день этот не заладится.

Но того не могла я знать, что за тем днем будет ночь, ни с какой другой ночью за всю мою жизнь не схожая.

— Все равно я озябла, — я сказала супругу. — Далеко ли еще?

— Нам на Бишопсгейт, — сказал мистер Шекспир, — сразу за церковью Святой Елены. Не так уж далеко. И от ходьбы ты разогреешься, правда?

Он мешкал, мялся, он крутил свою шляпу, закусывал губу, как всегда перед тем, как ко мне притронуться.

Как увижу — закусил нижнюю губу, уж знаю — сейчас он ко мне притронется.

Так мы стояли, и долгий миг друг на друга мы глядели.

Река грохотала под арками.

Туда-сюда шлялись призраки.

Церковный колокол пробил время: шесть раз. Я кивнула.

Мистер Шекспир сказал:

— Тогда идем же.

Он взял меня под руку, и мы вместе отправились к нему на квартиру.

Часть вторая

Глава первая

Плащ

Очень он был хорош, тот плащ, который мистер Шекспир накинул мне на плечи.

Из бархата, с золотым шитьем.

Цвет темный.

А подбой бледно-бледно розового шелка, мягкого, прохладного, бесподобного на ощупь.

Мы идем, а я эту подкладку все пальцами оглаживаю.

Как пух лебяжий.

А скроен тот дивный плащ был по итальянской моде.

И развевался на ходу.

Не думайте, что раз из Стратфорда всю жизнь не вылезаю, значит, я в моде ничего не смыслю.

Отличу небось сокола от цапли[22].

И модный крой плаща замечу сразу.

Знаю, какой он, итальянский крой, какой английский, а какой французский.

И лучше того бархатного темного плаща мистера Шекспира я в жизни плаща не видывала, разве что на карнавале в честь королевы в Кенилворте.

Ей-богу.

И уж плащ мистера Шекспира, известно, был лучше всех, какие самой мне приходилось нашивать.

Идем мы рядышком, а я все примечаю прочую оснастку моего супруга.

Плащ-то он снял, и я увидела, каков он, когда раскутанный.

Да, тут было на что поглядеть!

На мистере Шекспире был черный шелковый камзол, на груди с подбивкой, узкий в поясе, и по всему по переду тесно-тесно серебряные пуговицы блестят.

При камзоле брыжи, белые, крахмальные, из-под рукавов пенное кружево.

Был еще гульф, узорный, цвета скобленой меди.

На голове высокая шляпа.

Та самая шляпа, которой он роскошно помахал, когда надумал сравнивать меня с зимним днем.

Оставался бы в шляпе, и плевать бы ему на чайкино дерьмо.

Ничего, ему-то поделом.

Да лучше бы ту шляпу вообще ему не нацеплять.

Уж очень она мне противна показалась.

Шляпы вообще не шли мистеру Шекспиру.

Помню шляпу, в какой он щеголял на свадьбе у Сусанны.

Как труба печная торчала у него из черепушки.

Ее тогда еще ветром сдуло, а он и разозлись, что никто ловить не кинулся.

А чего ж он ждал? Все нарядились, каждый о своем уборе пекся.

Мистер Шекспир ловким бегуном не был отродясь.

А тут еще охромел он, в одной ноге подагру нажил.

Ну, коли ты хромой, зачем же шляпу на свадьбу к дочке надеваешь?

Тем более, при норд-норд-весте.

Тут никуда не денешься, читатель:

Сэру Ухмылу шляп лучше б вовсе не носить.

Слишком башка большая, никакой шляпе с удобством не усесться.

Шляпы у него сидели на макушке, как голуби на статуе, только и ждали случая, чтоб им слететь.

И все же, хоть мне она не глянулась, эта мужняя высокая шляпа, а я так прикинула, что тоже недешевый она предмет.

И уж конечно, ее долго подбирали, чтоб в цвет к плащу.

Тулья рыжая, поля с испода розовые.

А сбоку перо павлинье, прикреплено на пряжке накладного золота.

В хорошенькую сумму, я прикинула, встало снаряженье мистера Шекспира.

Я тут рассказываю, вспомните, про девяностые года прошлого века, когда пара домотканых чулок вам в три шиллинга вставала, а уж бархат никак не шел меньше, чем по фунту ярд.

Ох, и дорого одежа в те поры обходилась.

Помню, Гамнет уж при смерти лежал, захотелось ему, вынь да положь, новомодных сапожек.

Такие тогда носили: голенище широкое, вывернутое, с бахромкой.

Семь шиллингов, четыре с половиной пенса за них я отдала.

Гамнет в постели их носил, так ни разу и не прошелся.

Так в модных этих сапожках мы его и схоронили.

— Гороховая похлебка, — вдруг, ни с того ни с сего, говорит мистер Шекспир.

— Прошу прощенья, сэр? — я ему в ответ.

— Этот плащ, — мистер Шекспир мне объясняет, — так называют его цвет — гороховая похлебка.

Ну не дурацкое ли оправданье мотовства?

Такое имя дать убогое такой великолепной вещи.

Глава вторая

Кусочек белой тучки

Я про этот плащ ни слова не сказала своему супругу.

Приятно мне в нем было.

Идем мы, а я все шелковую подкладку щупаю, так и сяк присбориваю.

А то на лицо его натягиваю, если на меня какой охальник вылупится, или разносчик выскочит из лавки, или лошадиные копыта взобьют уличную грязь.

И бархат тот гороховый волнился и вздувался от моих шагов.

Но не стала я ничего ему говорить про этот роскошный плащ, ни про дорогую шляпу, ни про чулки, ни про камзол.

Мистер Шекспир, знаете ли, не то чтоб мешками слал золотые и прочие монеты с посыльным в Стратфорд, на хозяйство.

Годами я почитай что одними посулами жила.

Семь тощих лет.

Только тем и спасалась, что жила при его родителях.

Каждый кусок считала. (Не мотай, нужды не будешь знать.)

У Джона и Марии Шекспир на шее я сидела, тоже не велика радость.

Дом на Хенли-стрит был невеселый дом.

Я свою долю, известно, тоже вношу, бывало, стряпаю, стираю, убираю, но черствый был мой хлеб, и жесткая моя постель.

Жесткая, холодная, как крапивой устланная.

Они так думали, что слишком рано их старшенького охомутали, что подловила я его.

Мария Шекспир внучков любила, да и меня, по-моему, немножко полюбила после смерти мужа, когда уж сердце оживело в ней.

Но в те поры, когда старый мистер Шекспир то злится, как сыч на крупу, то схватится — и в кабак, и домой приходит, нализавшись, ее, видно, только на то хватало, чтоб меня винить за отсутствие моего-то мистера Шекспира.

— Не ты бы, — как-то раз мне говорит, — и оставался бы он дома, в Стратфорде, как люди.

Так я и не поняла.

Или она на язык мой намекала?

Язык у меня хорошо подвешен, это уж не сомневайтесь.

Правда, у меня и голова есть на плечах.

Свекровь моя, надо сказать, меня сволочью числила.

Ну, а я, я числила ее в святых.

(Не то чтоб мне святых в молитвах не хватало, сами понимаете.)

Просто я хочу сказать, что Мария достоверно была святая, раз претерпела столько от свекра моего, да и от мистера Шекспира в его юные года.

Дальше еще порасскажу.

Помкнул на грех, по отцову следу, как пес с хвостом кургузым.

Ну, а насчет Джона Шекспира — все равно я его добром поминаю.

С большущим брюхом, с щекастой рожей был старик.

Не только был перчаточник, еще и шерстью ведал, и деньги в рост давал, и ячменем торговал, и лесом, овцами, шкурами, кожами и мясом.

А вино — то главное его было дело да погибель.

Сперва, известно, потреблял, как водится у людей, — для разговору, чтоб смазать сделку, а сделки же, они часто по кабакам ладились.

Ну, и скоро настал день, когда уж он никакого дела не мог сладить без винной кружки.

А потом такие дни пришли, и много дней, когда уж вино всякое дело ему застило.

Пришли такие дни, и Джон Шекспир стал пьяницей.

Вся жизнь его была в питье. Другой жизни не осталось.

…Потому что пьяница и пресыщающийся обеднеют, и сонливость оденет в рубище (Притчи, 23, 21).

Моему мужу и в школе доучиться не пришлось из-за позора и разорения отца.

Всю жизнь Джона Шекспира сгубило пьянство, и все же (я так скажу) не всегда была безобразна эта жизнь, не вечно безлюбовна.

Иной раз, даже во хмелю, такой вдруг сделается нежный, милый! Как подменили.

И на жену влияло, хоть она капли в рот не брала.

Бывало промеж них. Обоих забирало.

Как дети малые, и смех и грех.

Помню, раз в сочельник нализался он хересу и давай у нас с ней выпрашивать кусочек белой тучки.

Весь в слезах, и кусочек этой белой тучки у нас клянчит.