Вильхельм Муберг - Ночной гонец Страница 7

Ботилла спешит навстречу своему жениху, и обрученные садятся бок о бок близко друг к другу. Ботилла откладывает в сторону шитье и в молчании доверчиво ищет руку своего суженого. Пальцы их сплетаются. Ледяной страх, не отпускавший ее весь вечер, исчезнет, как только она коснется теплой руки жениха.

Во тьме видны белки его глаз. Она не может различить его зрачков, в которых при свете дня она видит свое отражение, ясное и чистое, словно в ручье на лугу.

— Я дожидалась тебя.

— Замешкался я малость, — отвечает он.

— Неспокойно что-то нынче у меня на душе.

— Чего же ты страшишься, свет мой Ботилла?

— Точно беда какая подстерегает меня. — И, помедлив, она говорит: — Тебе повстречалась Анника. Что ей от тебя надо?

Сведье долго не отвечает.

— Про это не допытывайся, — говорит он.

Сведье так долго молчит, что Ботилла все понимает. Теперь она знает, кто ее недруг, знает, кто накликает на нее беду.

— Тебе и отвечать незачем. Знаю, в чем она винит меня.

— Отчего она таит на тебя зло?

— Анника хочет, чтобы я опротивела тебе.

— А ей-то какой прок?

— Ей наше обручение не по душе. Вот она и возводит на меня напраслину, — говорит Ботилла, покраснев от гнева.

Анника наслала хворь на их черную корову, которую Ботилла доит каждый вечер, и в молоке появилась кровь, рассказывает девушка. Теперь Анника распустит по деревне слух, будто Ботилла втайне распутничает, будто она потаскуха и причиняет корове вред. Завистница хочет, чтобы невеста опротивела Рагнару.

— Так я и думал, — говорит он. — Видеть больше не хочу эту Аннику!

Ботилла крепко сжимает его руку.

Вокруг дома сгущаются тени, а жених и невеста точно озарены небесным сиянием. Ботилла теперь уже не одна, но все-таки она не решается взглянуть на соседский дом.

Сведье долгое время молчит. Он и всегда-то немногословен, и обычно Ботилле бывает довольно того, что он рядом. Но сегодня ей не хочется, чтобы он молчал. Ей кажется, что между ними осталось что-то недосказанное, жених не рассеял до конца ее страхи. Он сказал, что больше видеть не хочет Аннику, но он должен был сказать ей еще что-нибудь. А он молчит, и Ботилле чудится, что молчание его не к добру. Ей кажется, что она не чувствует больше исходящего от него тепла.

И тогда она спрашивает:

— Не веришь мне после ее наговора?

— Вовсе нет. Я ей не верю.

— Если ты сомневаешься, так пускай уж меня испытают. — Она встает и говорит тихо, твердо: — Я честная девушка! Никто не порушил моего девства!

— Я верю тебе.

— Если хочешь, свет мой, пускай меня испытают. Выбери кого угодно!

— Да мне довольно и твоего слова, свет мой Ботилла!

Но она просит его снова и снова, она хочет обелить себя перед своим нареченным. Пусть призовет повитух, они осмотрят ее, убедятся в ее непорочности и скажут об этом ему. Непричастные и беспристрастные свидетели всегда подтвердят, что она честная девушка. Лучше уж ему сделать так, чем втайне сомневаться в ней, а то ничего хорошего меж ними не выйдет.

— Не будем больше толковать про это!

Он закрывает ей рот рукой. Он не хочет слушать ее. Она никогда не кривила душой, и он верит, что и на этот раз она говорит правду. Она ничем не запятнала себя перед ним, и потому ей незачем теперь обелять себя. Никогда никакие повитухи не явятся с таким постыдным делом к его невесте.

— Свет мой Ботилла! — говорит он. — Ни один человек не стал бы так позорить свою невесту.

Сведье крепко обнимает ее. Синяя опояска плотно прилегает к телу девушки. Ее стройный стан изгибается под рукой Сведье, и под полотном рубахи выступают мягкие дуги бедер.

Теперь Ботилла услышала то, что хотела. Она довольна.

Она снова берется за недошитую рубаху. Пусть он встанет и вытянет руки; она хочет снять мерку. Она не знает, впору ли ему рукава, и ей надо увериться в этом. Немало холста пойдет ему на рукава, — ведь руки у него большие и длинные. Она это знает, потому что на его руке покоилась ее голова, когда он по честн и уговору лежал с ней. Здесь, в постели под покровом темноты, лежа доверчиво у него на руке, она чувствовала себя в безопасности, здесь она была надежно защищена от всякого зла.

И сегодня вечером в доверни своего суженого нашла Ботилла прибежище от своих страхов.

А утром она больше не увидит на крыше дома Анники распятого человека; утром там будет только овечья шкура, растянутая на просушку.

Птицы поют для жениха с невестой

Над бескрайними нехожеными лесами до самой кальмарской границы разгорается алая заря, что затмевает своей красой всех жен человеческих; встает солнце ясное, благословенное. И ходит светило по небу, с востока на запад, слева направо, указуя истинно праведный путь всем людям на земле.

Солнце будит на барщину. Крестьяне Брендеболя получили наказ с восходом солнца явиться в господское поместье.

Солнце взошло, но все крестьяне Брендеболя остались в деревне. Они хлопочут в своих домах, возделывают свои собственные поля. Никто не пошел на барщину и Убеторп, ибо в Брендеболе живут свободные тягловые крестьяне, которые поклялись друг другу, что не станут работать на помещика.

Может, кто-нибудь нет-нет, да и бросает украдкой взгляд на дорогу: не скачет ли верховой из господского имения? Не послал ли помещик нарочного за ослушниками? В Убеторпе есть кого послать — там хватает рейтаров, и батраков, и челядинцев. Самому помещику нет нужды утруждать себя — его наймиты запродали ему себя со всеми потрохами. И если помещик захочет наложить руку на тягловые крестьянские дворы, так и без своей руки обойдется, — наемные в ход пустит, у него найдется много наемных рук.

Но никто не явился сегодня в деревню из господского поместья. Тихо догорает день в оброчной деревне Брендеболь. Крестьяне, как и прежде, возделывают свои поля и гнут спину без надсмотрщика. Один только господин надзирает над ними — солнце, что истинно праведным путем ходит по небу. Все свершается по справедливости, так, как повелось с незапамятных времен.

Вечером в Боккагорде справляют крестины, и все взрослые приглашены на пир. Молодая хозяйка почала бочку свежего пива, а Клас Бокк выставил на стол родовой серебряный кубок. И в эти тяжкие времена ему удалось сберечь много серебряной утвари. Гости считали, что если оружейник и похвалялся новоокрещенным сыном, которого породил в свои семьдесят два года, то он имел на это полное право. Может, кое-кто из крестьян помоложе и поглядывал с завистью на молодую расторопную хозяйку, которая сновала взад и вперед вдоль длинного пиршественного стола, наполняя кружки пивом. Клас Бокк был стар, и уродливый рубец на шее вовсе не красил его, но все же он заполучил в постель молодую жену. Ей, как видно, приглянулось накопленное в Боккагорде добро. Вот и сейчас на столе красовались пивной кубок чистого серебра, блюда и кружки добрые, оловянные.

Пиво удалось молодой хозяйке на славу, и еще припасла она к крестинам жирный свиной окорок, который, точно мед, таял во рту у гостей, долгое время пробавлявшихся мякинным хлебом, болтушкой да селедкой соленой. Даже самые ненасытные обжоры могли до отвала набить брюхо. Но в этот голодный год многие отвыкли от обильной пищи; еще задолго до конца пира у гостей разболелись животы.

Новорожденный младенец был окрещен, и в очаге Боккагорда стали гасить огонь.

И тут мудрые старые женщины, на глазах которых вырастали и гибли леса, принялись рассказывать о другом огне, которого теперь уже не зажигают. Они вспоминали добрые стародавние времена. В ту пору в печах пекли хлебы из чистой муки, на стол подавались блюда, полные всякой снеди, молоко было густое и жирное, а масло — желтое, и пахтать его легко было. По деревням носили огонь, который охранял от нужды и голода, от мора и напастей. Огонь, зажженный из искры, священный огонь, носили по всему округу Упвидинге, и какую бы горькую нужду ни терпели люди, стоило им только увидеть гонцов с факелами, как все беды их забывались. Факелы пылали во тьме и светили каждому дому, а снаружи стояли гонцы и выкликали:

— Священный огонь! Зажигай! Зажигай! Пришла помощь, зажигай новый огонь!

В очаге гасили старый, недобрый огонь. У хозяек в печах загорался теперь новый. Новое счастье входило в дом, недуги и напасти бежали прочь, сладки были плоды земли, коровы и овцы приносили двойни, птицы радостно заливались на ветках, а люди жили в довольстве и добром здравии.

Почему же не гасят старый огонь теперь, в эту лихую годину, когда стон и плач стоят в деревнях? Почему не появляется теперь священный огонь? Почему не пылают под окнами священные смоляные факелы в этот голодный год? Почему не слышно клича под окнами: «Священный огонь! Зажигай! Зажигай!»?

Разве был священный огонь когда-нибудь нужнее, чем теперь, в эти тяжкие дни?