Давид Кизик - Время Феофано Страница 7

Это сосредоточенное спокойствие, как волны от брошенного камня распространялось по всем прилегающим улочкам. Как если бы голос свыше дошел до каждого. Мечущиеся люди останавливались. Глаза приобретали осмысленное выражение, они разворачивались и бежали к храму. У баррикады их встречал Алан Каратер со словами:

– Женщины и дети в храм! Кто может сражаться остается со мной!

Через некоторое время настало краткое затишье, которое всегда бывает перед бурей.

– Рыжий! Сколько у тебя людей? – спросил Алан.

– Семь воинов и еще человек десять, мечей семь, у остальных ножи, кинжалы и дубье.

– Сивый! Сколько с тобой?

– Пятнадцать человек, девять кинжалов, две секиры.

– У меня также. Ну что ж, как говорится: «Не в силе Бог, но в правде». Если выдержим первый удар, то выстоим. – Алан, дружище! Возьми себе хоть кинжал. – Сивый протянул ему клинок.

– Благодарю, Сивый! Но отдай этот кинжал лучше безоружному обывателю. «Журавли» берут себе оружие в бою.

– Ну что ж, вольный «гусь» не уступит «журавлю». Я тоже возьму оружие в бою! – поддержал почин приятеля Сивый Конь и отдал свой меч безоружному горожанину.

– Вы два придурка, нашли время бахвалиться, – проворчал Эрман.

– Г-эрман! А тебе слабо? – Сивый, как большинство жителей с побережья у моря Асов, именуемого греками Меотидой, произносил слова с придыханием «гэ».

– Ты меня на «слабо» не бери! Два полоумных дельфина! – взорвался Эрман, но чуть погодя, поостыв, не выдержал и присоединился к почину приятелей. – Гот никогда не будет позади Руса, клянусь Аруной[82]! Я вам покажу, как Гаутинги рвут южан голыми руками!

Внутри храма стояла относительная тишина, прерываемая стонами раненых и бормотанием молящихся.

…Мама, мне страшно, …прошептала Анастасия, прижавшись к груди матери.

…Настя! Чему я тебя учила? Посмотри в глаза своему страху, пропусти его через себя. И вот страх остался сзади, ушел, а ты стоишь очищенная и в равновесии. То, что было – забыто, то, что будет – неизвестно. Будем жить настоящим. Раненные люди нуждаются в твоей помощи сейчас. Принеси еще воды.

Снаружи храма у баррикады Алан обратился к защитникам с короткой речью – Ей, народ, слушать меня! Перед нами враг, за нами жены и дети. Бежать нам некуда. Стоим плечом к плечу столько сколько понадобиться. Умри, но стой! За баррикаду не высовываться! Слушать команды старшин!

И только он закончил, как началось. Накатило. По узенькой улочке к храму выбежала девушка с распущенными волосами. За ней с хохотом и бранью гналась парочка бандитов. Они уже почти настигли ее, когда Алан внезапно преградил им дорогу. В руках у него ничего не было. Он подхватил плачущую девушку и передал ее на баррикаду. Несколько пар рук ее быстро приняли, и она исчезла за рукотворным валом.

Удивленный пират остановился, увидев баррикаду и человека с пустыми руками, стоявшего перед ней.

– Ага, попался, греческая собака! – сердито закричал пират и бросился навстречу своей погибели. – Смерть греческой собаке! – подхватил второй и последовал за ним с некоторой задержкой.

– Надеюсь, что вы подготовлены для встречи со своим создателем Змеем? – вежливо осведомился Алан и с этими словами изящно уклонился от удара первого, зайдя ему за спину, слегка развернув, подставил под удар второго нападавшего, которому затем одним отработанным движением свернул шею. Сделал он это очень умело, с искусством и спокойствием профессионала забавляющегося с любителями.

Пираты бесформенной массой рухнули наземь.

– Очень неплохо. И техника исполнения безукоризненна, – прокомментировал схватку Сивый.

Следом за первыми с улицы, ведущей от площади, выкатила темная, визжащая и улюлюкающая масса. Чадящие факела отбрасывали зловещие тени, подчеркивая свирепый вид нападавших. Завидев баррикаду, пираты, не останавливаясь, развернулись в линию атаки. Из ее середины выдвинулся вожак. Это был хорошо известный среди разбойной братии Лев из Триполи – Мне нужны мимы и танцовщицы! Остальных не тронем, – презрительно сказал пират.

– Мы можем подарить вам свирели, – криво усмехнувшись, ответил Алан. – Развлекайте себя сами, девочки.

– Вонючие шакалы! Если бросите оружие и станете на колени, возможно, сохраните ваши жалкие жизни, – прокричал разбойник в бешенстве.

– Если ты, еретик, развернешься и посадишь свой обгаженный зад на ту лохань, которая принесла тебя сюда, то возможно избегнешь, быстрого свидания с подземным Змеем, – спокойно ответил Алан.

Все слова были сказаны. Переговоры закончились. Как волна накатывается на берег, так и визжащая и орущая людская масса нахлынула на баррикаду.

На море дул ласковый теплый ветерок. Солнечные лучи расцвечивали бирюзовую гладь. Вдоль греческого побережья не спеша шла эскадра из трех кораблей. Впереди шел «дромон», царская огненосная триера. За нею две галеры сопровождения. Дромонами, т. е. дословно «бегунами» в Аравии называли одногорбых верблюдов, ценимых кочевниками пустыни за их неутомимость и скорость. За те же качества «дромонами» прозвали и большие военные триеры византийского флота.

Дромон представлял собою длинный весельный корабль, на котором гребцы располагались в три яруса у обоих бортов. Для такого судна требовалось двести тридцать человек команды, и оно вмещало дополнительно шестьдесят воинов морской пехоты. Дромоны снабжались специальными сифонами для выбрасывания на вражеские корабли «греческого огня». Этот состав из смолы и серы нельзя было потушить водой. Секрет его приготовления содержался в строжайшей тайне.

На палубе царской галеры у наварха[83] Никиты Халкуца собралась компания весьма высокопоставленных пассажиров. Они беззаботно пили прохладительные напитки, ели фрукты и беседовали, добродушно подтрунивая друг над другом.

Одним из них был наследник престола империи Роман. Это был красивый юноша, с пшеничного цвета волосами, розовыми щеками и красивыми глазами. Высокий, широкоплечий, «стройный, как кипарис». В речах он был приятен и спокоен, имел приветливые манеры. Все поражались и восхищались этим юношей.

Созданный, чтобы нравиться, он любил увеселения, любил хорошо поесть и еще многие другие удовольствия. Вместо занятий науками он только и думал, что о приключениях и всяких забавных проделках.

– Никифор, а почему ты не хотел брать меня с собой? Знаешь, как долго я уговаривал отца, чтобы он позволил мне поехать с тобой? – спросил Роман, единственный наследник Багрянородного «царя царей».

– Я не очень-то гожусь на роль няни для цезаря. Еще не уберегу… – шутливо ответил Никифор Фока, стратиг фемы Анатолика[84].Фока был человек лет тридцати, среднего роста, большеголовый, как все жители горных районов из провинции Первая Армения[85]. Цвет лица его более приближался к темному, чем к светлому. Волосы были густые и черные. Нос не тонкий и не толстый, а борода правильной формы, с редкой сединой по бокам. Стан у него был округлый и плотный. Грудь и плечи очень широкие, а мужеством и силой он напоминал прославленного Геракла. На загорелом и обветренном некрасивом лице, притягивали внимание черные глаза, озабоченные размышлением. Они прятались под мохнатыми бровями. Колючий взгляд, казалось, пронизывает насквозь. Облик и жесты выдавали в нем человека обладающего большой силой воли. Лет триста назад цезарь Ираклий мечтал о прекращении вражды между различными ветвями христианской веры. Для этого он предложил иерархам церквей компромисс – доктрину монофелитства. Эту доктрину не приняли ни сирийцы с египтянами, ни персидские несториане, ни латиняне. Вскоре от империи осталась лишь ее столица на Босфоре и немного территории, где население говорило на чуждом греческом языке. Ираклий своим указом запретил горожанам говорить на родном семитском языке, показав этим поступком всю глубину обуревавших его чувств. С тех пор, греческий язык, изучавшийся в школах города Византий как иностранный, стал государственным. На нем стали вестись службы в церквах. За прошедшее время, греческий стал родным для жителей Царского города. Но Никифор Фока, как и большинство жителей азиатской части страны, в быту продолжал говорить на армянском диалекте старого языка. Звучный титул, звучавший по-латински как «цезарь», или по-гречески «кесарь», с его губ слетал, как болт арбалета – «к-цр».[86]

– Но потом я передумал, – продолжал рассуждать Никифор. – Если я спасу юного цезаря от душных дворцов, приемов и этикетов, а так же нудных занятий по риторике и философии, то взамен он спасет меня от компании чинуши, способного говорить только о прибылях и налогах, – кивнул Никифор на третьего пассажира. – Я подумал, что цезарь внесет разнообразие в нашу компанию в этом наискучнейшем плавании с визитом вежливости в Рим. В гости к герцогу[87] Октавиану[88].