Святослав Рыбас - Зеркало для героя Страница 7

     - Юрка, не мешай! - велел Пшеничный и повернулся к малышу.

     Приглушенное постоянной оторванностью от  детей  его  отцовское чувство завладело им. Юрочка стоял перед Пшеничным с большой синеватой шишкой на лбу и  порывался залезть ему  на  колени.  Вслед за  младшим прибежал пятилетний Виктор,  стал  отталкивать брата,  говоря,  что  нельзя мешать,  а  то  папа порежется.  Но старший тоже попытался влезть на отца,  и Пшеничный нарисовал ему помазком усы.

     - И мне! - потребовал Юрочка.

     - Переодеваться!  -  сказала  Катя,  войдя  на  кухню.  -  Видел  этого красавца?  -  спросила она мужа.  -  Подрался с новеньким! - Она подтолкнула детей к дверям.  - Снимайте матроски. Витя, кому я сказала! Ничего на вас не напасешься... Не мог за брата заступиться, а еще старший!

     Выпроводив детей, Катя заметила, имея в виду его неурочное бритье:

     - Не дают отдохнуть? Куда вызывают?

     - Так. Пойдем в театр.

     - Что  это  ты  рассказывал,  будто к  тебе приходили какие-то  двое из будущего?  Или я не поняла?  Давай-ка поставим тебе банки!  Банки - от всего помогают.

     - К семи часам, - продолжал он. - Ты пойдешь со мной как моя половина.

     - В театр? Да на что он мне сдался? Выспаться тебе надо, доработался до чертиков... банки поставим... А в нашем театре сырость как в погребе.

     - Угу,  -  сказал Пшеничный,  оттягивая под  бритвой левую щеку.  -  То платье не бери.

     - Как тебе не стыдно! Командуешь бабскими тряпками? - изумилась Катя. - В сапогах и ватнике прикажешь идти, что ли?

     - Угу, - он посмотрел на нее и засмеялся.

     Она  задорно  подбоченилась  и,  видно,  приготовилась к  бою  за  свое аполитичное платье;  своевольная дочь шахтера проявилась в ней,  затмив жену секретаря.

     - Делай,   как  хочешь,   -   отступил  Пшеничный.   -   Раз  ты  такая несознательная, спорить с тобой бесполезно.

     - И не спорь!

     - Ну хватит, Катерина, - сказал он строго.

     - Хватит, - сразу согласилась она, поняв, что дальше бузить не нужно. - Представляешь,  какой  синячище  будет?  У  них  в  саду  новенький,  бандит какой-то. Сынок научного работника Устинова.

     Пшеничный переспросил фамилию.  Да,  должно быть, тот самый Устинов. Он позвал детей. Те прибежали полураздетые, в майках, трусах и чулках.

     - Вас двое,  -  сказал он.  -  Вдвоем вы  -  сила.  Не  позволяйте себя обижать!

     - Он кусался, - виновато вымолвил старший Виктор. - И кубиками дерется.

     - Дай ему в нос,  -  посоветовал Пшеничный.  -  Сожми кулак,  я же тебя учил. Вас двое! - Он взял маленькую руку мальчика, сложил его пальцы в кулак и  направил к  своему лицу.  Виктор покорно подчинялся,  не выражая никакого интереса к боксу.  В его глазах таилась детская замкнутость, как бы молившая отца: "Отпусти меня, я этого не могу!"

     Катя отняла Виктора от Пшеничного и снова выпроводила детей.

     - Они к тебе не привыкли,  -  сказала она.  -  Подумаешь, шишку набили! Очухается.

     Ей шел двадцать пятый год,  она была младше мужа на целых девять лет и, в  отличие от  него,  окончила всего семь классов и  нигде не работала.  Но, будучи  младше,  Катя  умудрялась  по-своему  решать  житейские  вопросы,  и Пшеничный чаще всего с ней соглашался в конце концов.  Сейчас,  с детьми, он почувствовал, что не к месту взялся за воспитание, пусть и выпала ему редкая свободная  минута.   Катя  была  ближе  к  ним.  И  вообще  -  ближе  к  той неорганизованной текучей  жизни,  которая от  Пшеничного ускользала и  часто поразительно вторгалась в его дела.

     Он вспомнил,  как жена разняла драку грушовских мужиков с зименковскими шахтерами.  А  ведь ничего -  покорились девчонке,  которая гневно кричала и шуровала кружкой из ведра прямо им в раскаленные зенки.

     - Увижу этого новенького, сама уши надеру, - пообещала Катя.

     Пшеничный глядел  на  нее,  улыбаясь.  Она,  казалось,  дышала здоровой простонародностью, - особенно упрямые круглые черные глаза.

     Катя сказала, что сходит к Тане.

     Услышав о соседке, он перестал улыбаться: Таня была своеобразная особа, обращаться к ней не хотелось.  Но идти в театр,  -  значит,  просить,  чтобы присмотрела за мальчишками; отводить их в Грушовку к тестю - нет времени.

     Катя сходила за Татьяной.  Пшеничный, уже переодевшись в белую рубаху и черный   костюм   с   подложенными  ватными  плечами,   встретил  соседку  с подчеркнутой любезностью.  Она  крепко пожала ему  руку и  спросила:  должно быть,  по  протокольному порядку  велено  идти  на  концерт с  супругой?  Он проглотил ее скрытую насмешку, поблагодарил за помощь.

     Таня села в кабинете на диван, чуть сдвинув ноги вбок и плотно поставив колени,  разгладила полы  длинного  шелкового  халата  в  пестрых  цветах  и павлинах.  Своим вольным независимым видом она, как всегда, утверждала перед Пшеничным какой-то  эгоистический стиль  поведения.  На  это  можно было  бы глядеть сквозь пальцы,  если б  она  не  одурманивала Катю.  И  наверняка уж платье-то подстроила она.  Конечно,  молодая, вдовая, к тому же - инженер, о чем ей заботиться, как не о нарядах и забавах. В последнее время она внушала Кате мысль пойти работать, и это больше всего не нравилось Пшеничному.

     Таня развернула какой-то листок, спросила:

     - Хотите хорошие стихи? Вот переписала. Сергей Есенин. - И, взглянув на Катю и Пшеничного, начала читать:

                        Выткался над озером

                        Алый цвет зари...

     Пшеничный подошел к  столу,  запер в  ящик  свои бумаги и  сунул ключ в карман. Документы есть документы.

     Таня дочитала стихотворение.  Катя в  радостном оживлении отняла у  нее листок, повернулась к Пшеничному.

     - Будем собираться, - сказал он.

     - Тебе понравилось?  -  требовательно спросила жена. Ей хотелось, чтобы он отозвался так, как ожидала Таня.

     Пшеничный все  это  понял,  они  обменялись с  соседкой  красноречивыми взглядами,  и  каждый увидел,  что ничего нового друг в друге не нашел.  Ему действительно не  могло  понравиться  такое  стихотворение,  автор  которого закончил самоубийством,  то есть дезертировал, а значит - все тут, точка, не о чем спорить. Но, думая столь жестко, Пшеничный почувствовал, что почему-то неравнодушен к  стихотворению и что Катин вопрос уже касается не соседки,  а самой Кати. Да что с того!

     - Это не по моей части, - отмахнулся Пшеничный.

     - Ну бог с вами,  Владимир Григорьевич, - с сожалением произнесла Таня. - Вы  из  железа сделаны.  Но  ведь все меняется,  на  носу пятидесятый год, середина двадцатого века!

     - Меняется! - подтвердил он. - Только не от стишков, а от работы.

     И наконец они с Катей вышли из дома.  Ему было неловко и казалось,  что все прохожие с  осуждением таращатся на них и  думают:  "Вот вырядились!" Он хмуро посмотрел на  висевших на  трамваях подростков в  синих гимнастерках и шагал дальше, непреклонно глядя куда-то вдаль. Его новые туфли скрипели.

     - Не гони! - попросила Катя, дернув мужа за локоть. - Дай почувствовать минуту.

     Он  приостановился,  поглядел на  совсем еще  зеленую акацию,  потом на желтеющие клены за дощатым забором городской больницы, сказал:

     - Никому не  говори о  тех  двоих.  Были они.  Не  померещилось.  Я  их направил на "Зименковскую" работать...

     - Ой! - испуганно воскликнула Катя. - Что ты говоришь? Где это видано?

     - Вот тебе и "ой".  Да ты мне не веришь,  - заметил Пшеничный. - Ладно, считай - померещилось.

     - Что будет через тридцать лет?  -  спросила она. - Мы состаримся, дети вырастут.  Страшно подумать:  все  наши знакомые или уже помрут,  или станут стариками. Глупости какие-то! - Она крепко сжала его локоть и подтолкнула.

     Невдалеке  через  дорогу  возвышалась среди  низких  домиков  гостиница "Донбасс", чаще называемая по старинке "Европейской", - трехэтажное, недавно восстановленное здание  с  круглыми  балконами.  У  подъезда стояла  бежевая "Победа" и  легкая бричка;  соловый мерин,  с  мохнатыми щетками,  приподняв белый хвост, располагался справить естественную нужду.

     Супруги  подошли  к  гостинице.  Замминистра  Точинкова  еще  не  было; Пшеничный послал за ним шофера "Победы";  Катя подошла к  мерину,  потрепала его по шее и быстро залезла в бричку на козлы.

     - Куда поедешь? - спросил ее Пшеничный.

     - На волю!

     - На волю?!  -  засмеялся он,  шутливо входя в  ее мимолетную фантазию. Солнце, широко горевшее на закате, казалось, выделило в запрокинутом Катином лице  юность и  улыбку.  Такой поселковой девчонкой вспомнил Пшеничный жену, когда она училась ездить верхом на строгой кобыле Пушке,  самой степенной из всех лошадей рудничной конюшни.  И,  вспомнив смех, испуг, преодоление Катей страха и  новый  ситцевый размахай,  предназначенный для  гуляний с  молодым серьезным кавалером,  а не для верховой езды,  вспомнив Катю соскальзывающей ему на руки, Пшеничный задержался в ее мимолетной фантазии. Широкая степь за поселком,  белые островки ковыля, родной запах чебреца и полыни, воля... все прошло.