Елена Съянова - Плачь, Маргарита Страница 7

— Я думаю, если бы вы сцепились, Берта проявила бы больше человечности — чем многие, кто, сбросив шкуры и встав на задние лапы, продолжают кормить в себе зверя, — сказал Адольф, — что мы недавно и наблюдали. Я считаю, что люди подвержены внешнему процессу хаотической эволюции, а иные породы животных — четкому внутреннему развитию. Иначе как объяснить тот факт, что утопающий хватает того, кто еще держится на поверхности, и тащит на дно, тогда как дельфины выносят несчастных к берегу на своих спинах? Вы скажете, они действуют в родной стихии! Хорошо, тогда как объяснить, что человек стреляет другому в спину, а пес бросается на выстрел, направленный в грудь его хозяину?! Я бы ввел в армии специальные подразделения для немецких овчарок, чтобы наши солдаты ежедневно учились у них верности и самоотверженности.

— Тогда нужно вводить для них и воинские звания, — с готовностью предложил Пуци. — А если песик, к примеру, дослужится до генерала, так запустить его в Генштаб — пусть и там поучатся. Тем более что прецедент есть: мерин Калигулы в Сенате…

— Фюрер говорил о том, что, занимаясь селекцией лучших особей немецких овчарок, мы тем самым улучшаем породу изнутри. Узаконив национал-социализм как селекцию лучших особей человечества, мы улучшаем собственную породу. Оба процесса абсолютно естественны, однако первый вызывает умиление от созерцания прекрасного щенка, второй же многим видится непристойным. Как ты объясняешь подобный феномен? — Гесс в упор уставился на Пуци, который, выслушав эту тираду, возвел глаза под потолок:

— Ну, ты, Руди, сегодня не с той ноги встал! Чего ты меня-то воспитываешь!

— А то, Эрнст, что ты в последнее время слишком много болтаешь. И потом твои замечательные высказывания мне суют в нос пражские товарищи.

— А венские не суют? — тихонько поинтересовался Пуци.

— У меня от твоих шуток тоже голова трещит, — заметил Геббельс. — Месяц назад я был в Мюнхене, так он звонит из Берлина и сообщает, что горит рейхстаг.

— А туда б ему и дорога! — воскликнул депутат от НСДАП Геринг.

Все засмеялись.

— Друзья, я расскажу вам австрийский анекдот, — улыбнулся всем Гитлер. — Кстати, знаете, чем отличается венский анекдот от берлинского?..

Фюрер чаще всего говорил за столом один. С годами это вошло у него в привычку, хотя поначалу он добивался одного: чтобы все жевали, а не ссорились. Всегда находился кто-то вставший не с той ноги, а претензий друг к другу накапливалось предостаточно.

После позднего обеда Гитлер остался с дамами, а любители покурить вышли на одну из полуоткрытых веранд, уставленную мягкими креслами и круглыми столиками. Тогда в число курильщиков входили практически все кроме самого фюрера и Бормана, который, попав в окружение вождя, тотчас отказался от вредной привычки. Гесс сам обычно не закуривал, но если предлагали, соблазнялся, что всегда сильно раздражало Гитлера.

Шел уже третий час ночи, когда, слушая рассуждения Адольфа о пошлости архитектуры старых берлинских зданий, наблюдая усмешки Елены, бегающий по потолку взгляд Ангелики и неизменный блокнот в руках Бормана, Эльза приняла решение — ехать в Вену, не откладывая. Она весело посмотрела на Ангелику, которая, перехватив ее взгляд, как будто прочитала в нем приятную новость.

За кофе все расселись в гостиной поодиночке или парами, и Ангелика вопросительно сжала локоть Эльзы. Дыхание ее было прерывисто, глаза опять горели.

— У меня есть идея, — шепнула ей Эльза, — съездить нам с тобой в Австрию на пару недель. Если Адольф тебя отпустит.

— С тобой!

А еще через полчаса Гели вбежала в гостиную Гессов и замерла посредине. Дверь в спальню была приоткрыта, и она увидела край знакомого прелестного платья, которое Эльза не успела снять.

— Что случилось? — выглянула подруга.

— Эльза, он меня отпустил!

Все вышло чудесно и неожиданно. Мужчины в столовой принялись рассуждать (бог весть о чем! в три часа ночи!), а дамы отправились отдыхать. Адольф, обычно аккуратно провожавший Ангелику до спальни и плотно прикрывавший за ней дверь, поступил так же и на этот раз. Он отвел ее на второй этаж, открыл перед нею дверь, но она вдруг удержала его за руку.

— Какое чудесное платье было сегодня на фрау Гесс! — вздохнула она, глядя себе под ноги. — Ах, как мне хотелось бы иметь такое же!

Гитлер немного удивился.

— Мне так хотелось бы бывать с нею всюду, как ты мне советовал, — продолжала Ангелика, — но она такая изящная и так одета…

— А, вот что! — кивнул он. — Но кто же тебе мешает? Развивай вкус, учись…

— Эльза видела так много! Она всюду бывала — в Италии, Париже… А теперь едет в Вену…

— Она едет в Вену? — удивился Гитлер. — Что за чудеса? Там только что побывал ее муж-анархист, изображающий из себя послушного барашка.

— Какая она счастливая! — Не слушая его, Гели два раза всхлипнула.

— Да, у нее ведь там тетушка, — припомнил он. — Хочешь, я попрошу ее взять тебя с собою?

Сердце ее едва не выпрыгнуло от неожиданной удачи, но на лице проступила озабоченность.

— Ты попросишь? О, она, конечно, согласится. Но удобно ли это? Можно я сама?

— Ну, попроси сама. — Он поцеловал ее в лоб, потом в шею. Но глаза глядели отрешенно, а голова, по-видимому, была чем-то занята. — Спокойной ночи, моя прелесть.

Гитлер быстро ушел своей стремительно-прерывистой походкой, а Гели, выждав минуту, скинула туфельки и босиком полетела по коридору к спальне Гессов — в отчаянной надежде тотчас поделиться своим торжеством.

Утром, около семи, очнувшаяся от тревожного сна Эльза вышла из спальни и услышала доносящиеся из кабинета мужа голоса. Один был негромок, но в нем чувствовался скрытый напор, другой — голос мужа — она едва узнала, таким он казался безжизненным. Она снова прилегла и проснулась уже в десятом часу. Мужа все еще не было, но голоса стихли.

Рудольф что-то писал за столом. Она подошла и заглянула через плечо.

— В Александрию, — бросил он. — Два месяца не писал. Свинство. А ты?

— Я пишу каждую неделю. Иногда чаще. Твой отец сейчас уехал в Лондон, а мама одна, и я стараюсь держать ее в курсе.

Он бросил перо и потянулся.

— Хотя мне это теперь стало сложно делать, — продолжала Эльза. — Я многое перестала понимать.

— Я тоже, — буркнул Рудольф.

— Разве вы не объяснились? Гесс досадливо поморщился.

— Все плохо. Рем — авантюрист боливийской пробы. А вручать власть авантюристу — авантюризм вдвойне.

— Когда-то вы с Эрнстом были друзьями, — осторожно напомнила Эльза.

— Мы с Эрнстом никогда не были друзьями! Запомни это раз и навсегда! Если я и мог чем-то для него сделаться, это называлось бы иначе!

Она отошла к окну, постояла, глядя на едва проступающие сквозь дождливую завесу силуэты гор.

— Когда Адольф возвращается в Мюнхен?

— Через неделю. Но мы с тобой уедем раньше. Мне еще нужно встретиться с нашим судьей и хотелось бы хоть пару дней поработать с Карлом, пока не началась свистопляска с выборами.

— Я тебе очень нужна?

— Хочешь остаться? Поступай, как знаешь.

— Мне бы хотелось съездить в Австрию и, может быть, в Мадрид.

Рудольф резко вскинул голову.

— Ты поедешь со мной в Мюнхен.

Эльза присела рядом, у стола, взяла его руку в свои и снова ласково улыбнулась.

— Руди, ты сердишься на весь мир, а заодно и на меня. Но я ведь не с ним, я с тобой.

— Тем более не о чем говорить.

— Господи, да я бы поехала куда угодно, если бы у тебя нашлось для меня немножко времени! Но ты же будешь занят с утра и до утра, тем более во время выборов…

— Довольно, Эльза! Это решено.

— Руди, послушай меня, дело в том, что я уже обещала Ангелике. Она так ждет этого и так счастлива.

— Ты решила меня шантажировать? Эльза встала и ушла в спальню, чтобы не расплакаться. Он тут же явился следом и стал в дверях.

— Я знаю, что я слишком плохой муж, чтобы иметь моральное право требовать… Тем более с некоторых пор… Я не стану тебя удерживать.

— Не станешь?!

Он минуту стоял, размышляя. Потом вдруг поглядел на нее с детской беспомощностью. И Эльза отвернулась — боль и нежность пронзили ее.

Как обычно, в этот час в доме бодрствовали лишь собаки и Борман.

В кабинете при библиотеке Мартин занимался какими-то подсчетами, а Берта, любившая общество, привела туда всех своих четырех щенков и принялась их тщательно вылизывать. Из кабинета доносилось такое чавканье, что угрюмый после размолвки с женой Гесс заглянул туда с некоторым интересом.

— Опять ты? — рассердился он на Берту — Давай убирайся.

Берта замерла на мгновение и, подняв одну бровь, посмотрела исподлобья.

— Ладно, ладно, хорошая девочка… Она вам не очень мешает? — спросил он у Бормана.

— Совсем не мешает, наоборот! От нее такое тепло, радость. И щенки — просто чудо! — улыбнулся Борман.