Николай Ключарев - Железная роза Страница 7

Относивший от наковальни готовую крицу Рощин остановился. В голове его мелькнула мысль одурачить Мотрю. Сделав вид, что споткнулся, он с силой швырнул крицу в груду, лежавшую в стороне от горна. От удара крицы рассыпались, смешавшись с теми, что были выложены Котровским.

Вздрогнув от грохота, Мотря повернулся и подозрительно поглядел на Ваську.

— Ты что, лешай?

— Я ничего… Крицы вот…

— Что крицы?

— Да оступился я, развалил их.

— Уложишь.

— Перемешались они.

Смотритель догадался, что Рощин, желая выручить соседа, умышленно смешал его крицы со своими. Это уже был скрытый бунт против существующих порядков.

— Ты что, варнак, на «козу» захотел?

Мясистые уши Мотри налились кровью.

— Запорю подлеца!

Работные со страхом смотрели на Мотрю, наступавшего на Рощина. Отходя под прикрытие наковальни, Васька с деланным испугом оправдывался:

— Ненароком ведь я. Да вы сочтите, тут на двоих хватит.

— Я те покажу «хватит»!

Разыгравшуюся сцену прервало появление испуганного рунта. Подбежав к смотрителю, он что-то тихо сказал ему. Выругавшись, Мотря погрозил Ваське кулаком и засеменил к выходу.

В самый разгар работы на домне чуть не случилась авария. Время плавки давно прошло, а узенькие канавки литейного двора все еще чернели свежеразрыхленной землей. С печью что-то не ладилось. Сменный горновой Павел Ястребов, высокий худощавый парень с горбатым носом и черными бровями, велел уменьшить засыпку руды в печь и прибавить угля, но от этого лучше не стало. Прибежавший к домне Мотря ходил около нее красный от злости. Павел молча утирал кровь с лица, разбитого тяжелыми кулаками смотрителя.

— Ты мотри у меня! Не раздуешь домну — собакам кину. Спал, поди, песья твоя душа?!

— Не спал я, Яков Капитоныч, впервой такое содеялось.

— Мотри у меня, впервой! Кабы в остатний не было!

Ждали Ефима Ястребова, старшего брата Павла, славившегося своим умением «выводить козла» — предотвращать аварии. Кряжистый, но уже начавший сдавать старший горновой мало с кем разговаривал. На заводе считали его нелюдимым, но уважали за знание дела и прямоту.

Ефим шел медленно, тяжело опираясь на суковатый подог. Обойдя смотрителя, он подошел к домне, любовно погладил ее рукой и приложился ухом к ее телу. Внутри тихо и жалобно гудело, словно у больного в груди.

— Застывает, матушка!

По его указанию печные взяли железную пику и пробили — в который раз! — выпускное отверстие — летку. Чугун не шел. Велев снова забить глиной отверстие, Ястребов еще раз послушал, как гудит печь, посмотрел на медленно раздувавшиеся мехи и все так же молча направился к плотине. Мотря, следивший за его действиями, двинулся было за ним, потом остановился и, махнув рукой, вернулся назад.

Подойдя к спускному лотку, Ястребов недовольно покачал головой. Попробовал спустить затвор ниже, но тот не поддавался.

— Ты что же, Лука, плохо за делом смотришь? — укоризненно сказал он вышедшему из стоявшей неподалеку избушки плотинному сторожу.

— Нейдет никак, всю ночь промаялся.

— Кликнул бы кого!

— Кого кликать-то? Беду на свою голову? Думал, обойдется.

— У вас всегда так. Не думаете, что потом хуже будет.

— Прости Христа ради. Моя оплошность, спину свою пожалел.

— Ты вот что: запри-ка совсем воду-то да беги за плотником. Без топора тут, видать, не обойдешься.

Лука быстро запер воду вторым, наглухо закрывавшим лоток, щитом и впритруску побежал искать плотника.

— Ну как? — спросил Мотря возвратившегося Ястребова.

— Народу бы мне надо душ двадцать да веревок…

— Каких веревок? Зачем это еще?

— Надо. Поскорей только!

Выругавшись, Мотря пошел сгонять народ.

Привязав принесенные веревки к рычагам, Ефим велел людям сильно и равномерно качать мехи, а сам поднялся на верхнюю площадку. Подняв крышку засыпного люка, он поглядел вовнутрь печи, сказал, чтоб ничего больше не сыпали, и спустился вниз. Люди размеренно дергали за веревки. От напряжения на шее и руках набухали вены, прерывистое дыхание в такт мехам вылетало из впалых грудей, и было непонятно, кто дышит тяжелее: люди или сделанная из бычьей кожи и дерева машина.

— Побыстрей, ребятушки, — попросил Ястребов. — Не раздувается никак домна-то!

Мехи задвигались быстрее. Горновой сел на чугунную плиту и застыл в ожидании. На краешек к нему осторожно подсел Павел. Старший Ястребов молча взглянул на него, потом спросил:

— Бил?

— Бил.

— Ну, счастье твое. — И уже внушительно добавил: — Бить тебя, паря, надо. И за дело.

— Никогда допреж не случалось.

— И не надо, чтоб случалось. Тебя зачем к домне приставили? Чему я учил тебя?

— Так я слежу за ней.

— Она не вор. Надо видеть, что вокруг делается. У тебя мехи, почитай, вполсилы работали. А ты где был?

— Бегал я к Луке. У него там что-то застопорило. Думал, к утру выпущу. Руду велел перестать валить, угля добавил.

— Думал! Плохо думал. Раз на раз не приходит. Вспомнил, как в Туле я «козла» выхаживал? Так там совсем другое дело было, руды переложили, потому и застудили. Она, матушка, своевольства не любит, за ней уход нужен. Ну что ж, пойдем еще послушаем!

Похожие друг на друга, они вдвоем обошли вокруг домны, прикладываясь к ней ухом.

— Вроде как бы оживать начала. Будем ждать. Время покажет, кто кого переборет. Ты бы, паря, сходил на плотину: что-то долго они там возятся.

Павел ушел.

Через некоторое время вода зашумела по желобу. Ястребов встрепенулся.

— Ну, слава богу, пошла!

Отрегулировав скорость вращения тюрбины, горновой приказал досыпать угля в домну и снова стал ждать. И вот печь загудела по-новому. Казалось, с каждой минутой кто-то вливал в нее силы, и она старалась оправдать ту заботу, с которой относились к ней люди.

Послушав еще раз, Ефим похлопал по печи рукой и удовлетворенно сказал:

— Вот так-то, матушка. Ничего, отогреешься!

Когда извещенный Мотрей Андрей Родионович примчался, загоняя коней, на Выксунь, плавка уже была готова. Бешено глянув на смотрителя, спросил:

— Ну как?

— Сейчас выпускать будем.

Раскачав пятипудовую пику, доменщики сильно ударили в летку, затем еще и еще. Из отверстия потекла сначала тоненькая струйка, потом металл хлынул ручьем, расходясь по желобкам и разбрасывая мириады разноцветных искр на своем пути.

Баташев молча наблюдал за хорошо знакомой ему картиной выпуска чугуна. И по мере того как остывал, темнея на дальних концах канавок, металл, остывал и гнев хозяина.

— Кто проразинил? — спросил он у Мотри, отходя от домны.

— Меньшой Ястребов.

— Брат этому?

— Родной.

— На уголь на месяц послать. И плотинного туда же. А этому трешницу от меня и стакан водки.

— Он не пьет‑с.

— Не пьет? Старовер?

— Никак нет‑с, в церковь ходит.

— А ты, Яшка, гляди у меня! Шкуру спущу, если подобное случится.

— Не будет более, можете не сумлеваться. Ночей спать не буду, а за всем догляжу.

На заводе ударили в било — чугунную доску, подвешенную на веревке, — предупреждая об окончании упряжки. На работу заступала новая смена людей. Ястребов поднялся на плотину. Чуть подернутое легкой рябью огромное озеро молча лежало перед ним. Вдали, в зарослях прибрежного ивняка, мелькнул и скрылся чей-то утлый челнок.

«Рыбалить кто-то собрался, — подумал горновой. — Хорошо сейчас в тиши посидеть».

А на домне все продолжало идти своим чередом. Так же стучали молоты, так же мерно шагали засыпки с коробами угля и руды за плечами, медленно взбираясь наверх по крутому настилу. Новый завод во славу господ Баташевых работал.

V

За неделю наломаются кости не только у стариков, но и у молодых, тяжело приходится всем. Походят засыпки день-деньской с коробами на домну — не глядел бы ни на что. И на молотовых фабриках не слаще. Намахаются кувалдами, придут домой, похлебают постных щей вчерашних, да и спать.

И Ваське отдыхать надо бы, а не спит парень. Лезут разные думы в голову: «Почему так: одни — всему хозяева, в хоромах живут, всем распоряжаются, другие — холопья подневольные. И ничего с этим поделать нельзя, издавна так ведется: сначала барин наестся-напьется, потом подносят тому, кто старший в дому, значит — опять ему…»

Ни отца, ни матери Васька не помнил: рано померли. Шести лет приставили его к делу — мехи раздувать в кузне. Немало получил подзатыльников, пока окреп. Потом в молотобойцы произвели. А там и в мастера вышел, сам ковать крицы начал.

Вроде бы и взрослый человек — семнадцать минуло, — а плохо одному, без родных. Может, поэтому и прислонился Васька душой к Луке. И тот его полюбил. Познакомились они еще на Унженском заводе. Не было у старика детей, стал ему молодой кричный мастер заместо сына. Собирался было он сказать Ваське, чтобы переходил к нему жить, да Матрена, жена, не согласилась: «Своих нет, и чужих не надо». И хоть ругался на нее в сердцах Лука: у тебя, мол, ума — палата, да не покрыта, все ветром разгоняет, — однако наперекор пойти не посмел.