Тамара Каленова - Университетская роща Страница 7

— Ступайте к старосте, — однообразно отвечали неприветливые женщины, пряча глаза под низко сдвинутые на лоб темные платки, и захлопывали тяжелые ворота с деревянными вазами на опорах-столбиках.

— А и де староста? — сердито вопрошал Семен Данилович.

— По-за церковью. В конце села. Где у нас этапный дом. Туда и ступайте.

Да, не похоже было, что здесь выйдут с куском хлеба, заслышав милосердную песню.

Пришлось гнать обоз через все поселение, к церкви.

Маленький толстый человек в серой поддевке, босой, размахивая «курашкой»-картузом, бежал навстречу. Он и сказался здешним старостой.

— Пожалте… господа… сюда, — давясь словами от бега, выговорил он и повел за собой подводы — далеко за божий храм, на отшибину.

Как выяснилось, в селе имелся специальный дом для приезжих. Что-то вроде постоялого двора, где можно было переночевать на полу, распрячь, покормить лошадей — из собственных запасов, разумеется. Только дом, двор и ничего более. И все-таки это была крыша, ночлег.

— Располагайтесь, господа, — кланяясь, сказал толстяк. — Не сумлевайтесь, у нас чисто… как у людей…

С какими-то непонятными ужимками и поклонами, которые должны были означать, по-видимому, уважение к нежданным гостям, староста вернул Крылову проездной лист, где было написано о том, чтобы должностные лица оказывали посильное содействие данному обозу на всем пути следования от Казани до Томска. Пообещав раздобыть у односельчан немного фуражу, он укатился прочь на проворных коротенких ножках.

Какой, однако, нелепый этот староста. И село странное…

Вместо ребятишек, которые в каждой деревне прилипали к обозу, к этапному дому лениво подбрели трое молодцов, лузгающих семечки. Рослые, здоровые, и плечами Бог не обидел — им бы сейчас в тайге пни корчевать, пашню отвоевывать, а не кожуру на подбородок навешивать.

— Чегой-то везете, мужики? — полюбопытствовал один из них, и нездоровая алчба зажглась в его чистых голубых глазах.

— С вербы груши, из песка вожжи. Хочешь попробовать? — не очень приветливо ответил Семен Данилович, распутывая упряжь на рыжей лошаденке.

— Но-но, — предостерегающе возвысил голос голубоглазый детина. — Чать, не дома. У нас вожжами не балуются!

Парни как-то с умыслом, с намеком захохотали, но прочь пошли — не спеша, с достоинством, по-хозяйски.

В доме для приезжих держался упорно-тяжелый дух, словно бы под дощатым настилом, в подполье, прела козья шерсть. Крылов решил немного прогуляться.

Чистоту свою поселение соблюдало прежде всего оттого, что построено было на песчаном месте. Любой, самый настойчивый дождь уходил в него, как сквозь сито, не оставляя грязи. Беловатый песок украшал главную улицу, тускло просвечивал во дворах, расписанный волнистыми — от грабель — полосами, покрывал подступы к церквушке. Росшая под стенами божьего дома ярко-зеленая монастырская трава превосходно сочеталась с побеленными стенами невысокой звонницы и главным приделом церкви. Покой, умиротворенность, порядок и незыблемость…

— Господин Крылов!

Крылов даже вздрогнул: за восемнадцать дней дороги совсем отвык от своей фамилии. Огляделся. Покрутил головой. Никого.

— Постойте, господин Крылов, — повторил все тот же взволнованный мужской голос.

И тут наконец он заметил, что голос принадлежит болезненного вида юноше, который приотворил окошко наверху в двухэтажном доме, стоявшем как раз напротив церкви. Лицо его, почти вполовину закрытое большими очками и кудерчатой реденькой бородкой, было Крылову незнакомо. Тем не менее он остановился и стал ожидать молодого человека, окликнувшего его.

Тот скоро появился, застегивая на ходу потертую студенческую куртку. Руки его, худые и неестественно желтые, дрожали, отчего пуговицы не попадали в петли, и было жаль глядеть на эти руки, и отвести взгляд недоставало сил.

— Покорнейше прошу извинить меня за то, что окликнул вас таким неподобающим образом, — проговорил юноша. — Но я не мог, Порфирий Никитич, не мог-с… Глазам своим не поверил — вы ли это? В наших-то пустошах…

Крылов вежливо приподнял козырек фуражки, по-прежнему не припоминая, где он мог встречать этого юношу.

Уловив напряженность и сомнение в его взгляде, молодой человек вспыхнул.

— Простите великодушно, господин Крылов… Совсем зарапортовался от радости! Разрешите представиться: Троеглазов, Григорий Севастьянович. Студент Императорского Казанского университета.

То есть, бывший… — он смутился окончательно.

— Очень приятно, господин Троеглазов, — облегченно вздохнув, пожал ему руку Крылов.

Раз студент, значит, несомненно, встречались. А то, что так и не вспомнил лица молодого человека, следует отнесть за счет рассеянной избирательной памяти, в которой прочно удерживались лишь цветы да травы…

— Милости прошу в дом, Порфирий Никитич, — робко пригласил бывший студент, и Крылов не смог отказать.

Комнатка на втором этаже оказалась опрятной, выбеленной и заставленной самодельными полками с книгами. Передний угол, по правую руку, наискосок от небольшой голландки, расписан маслом: вместо икон — растительный орнамент из цветов и листьев. По стенам развешаны коллекции бабочек и жуков. Пахнет засушенными цветами, травами. Запах слабый, но Крылов уловил его и даже носом потянул от удовольствия.

Несмотря на довольно просторное высокое окно, в комнате, однако, светло не было. Может быть, свет заслоняла церковь, а может, оттого, что сам нынешний день заканчивался пасмурно.

— Прошу покорнейше садиться, — пригласил Троеглазов и умчался куда-то вниз, перескакивая через несколько ступенек.

Вернулся он с большим медным подносом, на котором стоял приземистый широкобокий самовар, чашки, сахарница и плоское берестяное блюдо с малиной.

— Не стоило беспокоиться.

— Как же, как же, — решительно запротестовал Троеглазов, устанавливая принесенное на трехногий венский столик возле окна. — Без чаю не отпустим!

Смешиваясь с нежным ароматом китайского чая, от блюда поднимался дразнящий запах малины.

— Благодарю вас, — сдался Крылов. — А вы что же здесь так и живете? На летних вакациях?

— Да, — опустил глаза юноша и грустно добавил: — Только мои вакации бессрочные. Отчислен я. По причине расстроенного здоровья. У меня бугорчатка. Чахотка скоротечная. Вот приехал домой, к отцу…

Крылов подосадовал на свой вопрос, хотел что-то сказать, перевести разговор на другое, но Григорий опередил его. Вскинул потупленный было взгляд, подтолкнул вверх двумя пальцами дужку очков и задорно произнес:

— А я не верю, что умру. Не верю-с! То есть умом я понимаю, что конец неизбежен, и, возможно, он даже близок — а не верю!

Крылов одобрительно кивнул.

— Батюшка мой священник, — продолжал Троеглазов. — Вот он ужо придет, вы увидите… Занятный человек, с ним поговорить прелюбопытно. Он не такой священник, как все, — подчеркнул он снова слова «как все».

— А чем вы сейчас занимаетесь?

— Гербаризирую. Ах, с каким удовольствием я гербаризирую в окрестностях, — с жаром ответил юноша. — Я ведь, Порфирий Никитич, у профессора Коржинского общий курс ботаники успел прослушать. И к вам уж записался в ботанический музей на практику.

Да заболел… Но я все помню! Вот, извольте взглянуть…

Он достал со шкафа папку с гербарными листами.

— Ну-ка, ну-ка, — оживился Крылов. — Что тут у вас? Любопытно, коллега…

Позабыв о чае, о малине, они занялись гербарием.

Собран он был, конечно, со старанием, но бессистемно. Как все начинающие, Троеглазов брал все подряд и нигде не отмечал местонахождение того или иного растения. Крылов указал ему на это.

— Очень важно знать, где и сколько чего, — дважды повторил он. — Иначе половина смысла всей работы теряется. Захотят люди, к примеру, воспользоваться зарослями зверобоя, а где его искать?

Григорий обещал впредь вести сборы с подробными записями.

— Осмелюсь спросить, Порфирий Никитич, отчего вы Казань покинули? Просвещенный город, наукам не чуждый… И едете, как вы изволили выразиться, в землю неведомую. Слыхал я, вы уже много статей научного характера создали. В доктора наук могли выйти, как Сергей Иванович Коржинский. Или я в чем-то ошибаюсь?

— Нет, сударь, не ошибаетесь, — ответил Крылов и закрыл гербарную папку. — Что вам на это сказать? Казань действительно благоприятствует занятиям наукой. Университет тон задает. Но я ботаник, — он как-то смущенно и в то же время задорно улыбнулся. — Сама профессия предполагает движение. Я всегда мечтал устремить себя на познание малоизученного края. А Сибирь таковой мне и представляется. Стало быть, и я здесь.

— Ах, как бы я желал быть полезным науке! — горячо воскликнул Троеглазов. — Это ведь так благородно: отдать свою жизнь девственной Натуре! Но и несбыточно… для меня…