Рустам Саитов - Град Екатерины Страница 7

— Не хари, Кузя. Ты че ножонками-то сучишь, аки кролик в смертный час?

Кузя покосился и с ухмылкой ответил:

— Да у меня, Триша, завсегда так наперво. А как целить начинаю, так проходит.

Трифон обернулся к Андрюхе:

— Журавель, слышь? Ты это, в голову цель, а мы уж пониже вдарим, по требухе. Да коня, смотрите, не заденьте.

Андрюха молча кивнул в ответ. Стрелять в человека, тем более в своего однополчанина, совсем не хотелось. Но с волками, как говорится, жить… Впереди послышался топот копыт. Бандиты насторожились. Трифон поднял вверх ладонь. Все трое навели оружие на дорогу.

На поляну выехал всадник, одетый в офицерскую форму. Это Бердышев. Ехал неторопливо и осторожно. Видно было, что он опасается за свою жизнь. Трифон прицелился и скомандовал шепотом:

— Пали!

Грохнули три беспорядочных выстрела. Всадник упал с коня. Все трое сорвались с места и подбежали к нему. Трифон расстегнул его куртку, пытаясь найти документы. Под одеждой «убитого» он наткнулся на металлический панцирь, закрывающий тело. Бердышев застонал и пришел в себя.

— Где документ? — крикнул ему Трифон.

Бердышев показал пальцем куда-то позади себя. Трифон обернулся. На поляну выехал отряд всадников во главе с офицером. Они быстро окружили троицу бандитов.

— Вяжи их, ребята! — скомандовал офицер.

Всадники соскочили с коней и навалились на бандитов. Один из них крикнул:

— Братцы! Я Журавеля спымал! Вот Бурцев-то порадуется!

К Бердышеву подошел офицер, помог подняться:

— Ну, как ты?

— Да вроде обошлось. Две пули в грудь. Хорошо, что войлоку изрядно проложил. А все одно — садануло, как оглоблей.

— Ничего, главное — жив остался. До свадьбы заживет!

— Так женатый я! — улыбается Бердышев.

Офицер улыбнулся. Трифон повернулся к Андрюхе:

— Что, свово пожалел, падла?

Андрюха смолчал в ответ и старался не глядеть на Трифона. Связанных поволокли к спрятанным в овраге коням и, перекинув через седла, тронулись в обратный путь…

Третье донесение Татищева дошло по назначению. Демидову было указано из столицы о недопустимости чинимого им беспредела.

На плацу Тобольского полка, у казармы, были выстроены в две шеренги, лицом к лицу солдаты. В руках палки. Все мрачны, каждый понимал, что сам может оказаться в следующий раз на месте наказуемого. Только один Сморчок плотоядно улыбался. Чуть в стороне стояли барабанщики, готовые по команде играть дробь. Вот из деревянного строения, служащего гауптвахтой, два солдата и сержант вывели раздетого Андрюху, со связанными спереди руками. Конец веревки держал Бердышев. В Андрюхиных глазах не было страха. Только ненависть и упрямство. Он что-то шептал засохшими, потрескавшимися губами, словно молитву читал. Бердышев отдал одному из солдат команду. Тот достал холщовый мешок и надел Андрюхе на голову. На плац из канцелярии вышел майор Бриксгаузен. Остановившись, смотрел некоторое время на Андрюху, затем на солдат, скользя взглядом по обеим шеренгам, будто проверяя готовность выполнить очередной приказ. Наконец поднял руку в перчатке и дал отмашку. Барабанщики заиграли дробь. Андрея повели сквозь строй. Каждый ударял его по спине палкой. Офицеры зорко следили, чтобы никто не шельмовал. Все отпускали удары с одинаковой силой. Так, что и не скажешь, что жалеют Андрюху, но и не особо усердствовали. Один лишь Сморчок, дождавшись очереди, аж выпрыгнул из строя и с большого замаха опустил что есть сил палку на спину Журавлева. Со всех сторон послышалось:

— Гнида!

— Сволочь!

— Подожди, доберемся до тебя!

— Держись, Андрюха!

Майор крикнул:

— О-отставить! Ра-азговорчики!

Солдаты умолкли, только продолжали недобро глядеть на Сморчка. Вот наконец последний удар. Бердышев отвел Журавлева к гауптвахте, снял с головы мешок и развязал руки. Андрюха без сил рухнул на траву.

На спине алели рубцы от ударов. Один, самый большой, уже начал набухать, словно какой-то зверь проник внутрь и силился вырваться наружу.

— Силен парень, даже не пикнул, — процедил Бердышев. — Благодари Бога, что в меня не попал, а то бы сейчас на колесе подыхал вместе со своими дружками…

Андрюха приподнялся на руках, из запекшихся губ вырвалось:

— Все одно сбегу! — и упал ничком на землю.

Зима, конец 1721 года

В морозный вечер конца 1721 года к зданию Горного управления, бренча колокольчиками, подъехал роскошный санный поезд. Санная карета Демидова, несколько саней с попутчиками, челядью и припасами и конный отряд охраны. Из кареты вылез Акинфий Демидов и, махнув рукой охране, пошел в контору. Татищев сидел в своем кабинете и разговаривал с берг-шрейбером Иваном Федоровичем Патрушевым. Без стука открылась дверь, и на пороге возник Демидов.

— Здравствуй, Василий Никитич! Здравствуй, Патрушев! Что, Татищев, не ждал? Принимай гостя. Сам ко мне не показываешься, так дай, думаю, приеду, авось не выгонит.

Следом за Демидовым зашли два молодца с корзинами, полными припасов. Выставили все на стол и исчезли. Школа!

— Чем уж богаты, как говорится! — заприбеднялся Демидов. — А то поедем на природу-волюшку. У меня все с собой. И бабы, и балалайки… Погода-то, ты посмотри! А не хошь, так здесь давай!

— Так кто гость, а кто хозяин? — Патрушев посмотрел вопрошающе на Татищева. Тот развел руками, мол, что тут поделаешь?! Иван Федорович встал, придерживая сохнущую правую руку.

— Я, пожалуй, пойду, Василь Никитич. Посмотрю в канцелярии отчеты.

— Что ж, иди, Иван Федорович, принимай с Блюэром дела. Я попозже к вам подойду.

Патрушев вышел. Демидов ухмыльнулся ему вслед.

— С этим не много попируешь. Вот ты другое дело! Орел! — и, выдержав небольшую паузу, переспросил: — Так ты что, Василий Никитич, уезжать куда собрался? Не в Кунгур ли? А то давай, поехали вместе.

— Нет, в Петербург. Здесь дольше сидеть да ждать мочи нет.

— Что, не под силу ноша оказалась? Оно понятно: заводами управлять — не из пушечек палить. Тут талан иметь надобно. И нутро железное.

— Ты, Акинфий Никитич, что, опять за старое? Я-то уж подумал было, что ты по делу по какому приехал али просто подобру.

— Да не обижайся ты, не обижайся. Я ведь серьезно говорю. Обидеть не хотел. Оно и вправду нелегкое дело — заводы-то поднимать. В особицу после горе-предшественников.

— А я их не виню. Что они в одиночку сделать могли? Тут нужно не латать старье, а строить по-новому, с большим заделом. Да вот только ни сибирское горное начальство, ни Берг-коллегия не принимают никаких решений. Горное начальство валит на Берг-коллегию, та — на Сенат… то им медь подавай, то серебро. Я понимаю: только закончилась война со шведами. Казне нужно чеканить деньги. Но и железо и чугун — это ведь не просто деньги. Это огромные деньги. Здешнее железо лучше олонецкого. Его в Европе с руками оторвут. Надо все силы на развитие железоделательных заводов бросать, а мы все ни тпру ни ну. Я на свой страх начал строить исетский завод. Но начать — это полдела. Нужны люди, мастера, средства. А у меня всего этого нет. А надо. Ох как надо, Акинфий Никитич! Потому и рвусь в столицу. Потому-то у меня и к тебе, Акинфий Никитич, разговор есть.

— Да я завсегда рад деловому-то разговору, — ответил с готовностью Демидов.

Татищев расстелил на столе карту. Демидов предложил вино и закуски. Татищев недолго подумал и согласился. Так, за трапезой, и потекла беседа.

— Задумал я вот здесь плотину ставить. Завод будет на сорок молотов. — Татищев ненадолго замолчал, видно, обдумывая, стоит ли откровенничать с гостем, и продолжил: — Вот за тем и в столицу поеду. Город-крепость хочу заложить. Будет здесь центр горного Урала. Железная кладовая России. Отсюда империя силу брать будет. А окрестные заводы переоборудовать нужно будет, перестроить заново. Так думаю.

Демидов внимательно всмотрелся в карту:

— Что ж, мысли достойные. И место хорошее. Зоркий глаз у тебя, Василий Никитич. Если плотина выстоит, считай, что победа за тобой. Завод поставить немудрено, хотя на сорок молотов я и не слыхивал, чтобы где-нибудь было. Плотина — вот главная закавыка. Тут, брат, не оплошай, а не то всему делу конец.

— Найдутся ли у тебя, Акинфий Никитич, хорошие мастера плотинные да молотовые?

— Так для хорошего человека не только плотинные найдутся. Для хорошего человека, Василий Никитич, у меня все найдется. Коли мы с тобой дружить станем, будешь ты жить не тужить, да и деткам на прокорм останется. Да ты давай, давай пей да закусывай. Поди, впервой демидовские разносолы-то вкушаешь! Ты Никитич, и я Никитич. Давай уж не обижай тезку.

Татищев не обижал.

— Я тебе, Василий Никитич, без обиняков, напрямую скажу. Вижу я, человек ты не сказать что богатый, а у тебя ведь детки есть. Дочку определить надо, сынок подрастает. Ты уж прими от меня, от всего сердца, по-дружески. Я-то не обеднею, а тебе, глядишь, помогу. Держи!