Роуз Тремейн - Реставрация Страница 7

Я стараюсь одеться как можно быстрее. Такой опытный любовник, как король, решаю я, не станет торопить события и начнет любовную игру с пикантных поцелуев, ласк и нежных слов. Значит, у меня есть небольшой запас времени. Я надеваю маску. Она еще больше расплющивает мой и без того плоский нос, узкие прорези для глаз создают ощущение, будто я конь в наглазниках. Мне противна сама мысль провести в этой штуковине остаток вечера, но, если я хочу спуститься вниз и повеселиться, не раскрывая своего инкогнито, выбора у меня нет.

Но вот я готов. Красно-серый костюм очень красив, но утрата штанов в золотую полоску и яркого камзола вызывает у меня минутное сожаление. Тот наряд точно выражал сущность Меривела. Хорошо, что я сохранил на память об этом удивительном дне хотя бы алый бантик на члене.

Открываю дверь спальни и что я вижу? Совершенно голый король стоит на коленях у кровати, обнимая раскинутые бедра Селии, а его лоснящаяся голова зарылась в ее маленький кустик. Я так и врос в дорогой ковер. Лицо мое густо рдеет под маской. Я закрываю глаза. Идти дальше нельзя. Возвращаюсь и прикрываю за собой дверь.

Внутри каморки я чувствую себя одиноким. Мне душно. За все сделанное мною сегодня я не заслуживаю ночи на полу. Решаю, что подожду, пока король и Селия перейдут к «восхитительному пиру» (с вашего позволения, Гарвей), и молю Бога, чтобы они при этом опустили занавеси или хотя бы возились достаточно шумно и не слышали моих поспешных шагов.

Но чем занять себя сейчас? Решаю обдумать свое будущее. Мне оно представляется весьма смутно. Я снимаю маску. Одно ясно: медицина мне осточертела. Все мои анатомические штудии приносят только печаль. Когда кто-то играет на виоле да гамба, я хочу делить с ним радость, а не видеть череп музыканта. Кто знает, к чему могут привести подобные видения? Что, если я, расположившись августовским вечером у реки с Рози Пьерпойнт, вдруг вместо алых губок или розовых бедер увижу червей, копошащихся в ее белых костях? Такие наглядные свидетельства бренности человеческого тела очень скоро, в этом я уверен, доведут меня до отчаяния. И что тогда? Даже положение хозяина Биднолда не принесет мне утешения. Я подвинусь рассудком, и меня упекут в Бедлам, где только бедняга Пирс будет меня навещать, — он будет качать головой и говорить, что ничего не может для меня сделать.

Следовательно, нужно избежать отчаяния и безумия. И постараться забыть об анатомии. Совсем забыть. Предать ее забвению. Позабыть того скворца. А также Фабрициуса и нищего утопленника. Нужно навсегда забыть внутреннее устройство храма человеческого тела. Вместо анатомии я займусь декорированием своего жилища. Куплю мебель, картины, шторы. Да и сам буду писать картины, ведь я, как и отец, неплохой рисовальщик и не боюсь попробовать писать маслом. Так и будет: я забуду о провалах, кавернах, пещерах, ужасных безднах. Жизнь моя упорядочится. Я пережил ночь; теперь, когда мое сознание сосредоточится на легкомысленных вещах, наступит утро. В конце концов, я человек нового времени.

Поразмышляв о собственном будущем, я снова надеваю маску и прислушиваюсь. Из спальни доносится смех Селии и короля — хороший знак: веселье говорит, что они на пути к райскому блаженству.

Я приоткрываю дверь и с облегчением вижу, что занавеси опущены. Тем не менее приседаю и ползу через комнату, опираясь на руки и колени. Когда открываю ведущую в коридор дверь, она громко скрипит, однако закрывается почти бесшумно.

И вот я в парке, примыкающем к дому сэра Джошуа. Прошло уже несколько часов, все это время я танцевал, в том числе польку, пил, флиртовал с дамами, вообще вел себя так безрассудно, что сейчас у меня ужасно кружится голова. Воздух прохладный — солнце уже село. Пошатываясь, бреду к молодой рощице: я вбил себе в голову, что там прячется Пирс.

Останавливаюсь, чтобы помочиться. Спускаю штаны — бантик все на том же месте. Лента сползает, падает на землю, и я, тихо постанывая, мочусь на нее.

Натягиваю штаны. Впереди, на краю рощицы, кто-то движется. Должно быть, Пирс, сейчас я признаюсь ему, что навсегда бросаю медицину. «Не могу больше», — скажу я.

Но это не Пирс. На голове человека сооружение, которое я узнаю всюду, даже в кромешной темноте, — трехмачтовый бриг! Даже в шутку, желая подразнить меня, Пирс не пришел бы сюда в таком виде.

Слышится смех, похожий на кудахтанье. Внезапно предо мною вырастает та деревенская толстушка, которую я поцеловал по дороге на свадьбу, она смеется мне в лицо.

— Жених, — хихикает она. — Сэр Жених!

Я дотрагиваюсь до лица и с ужасом обнаруживаю, что потерял маску.

— Иди сюда, жених! — фыркает она. — Иди к своей невестушке.

Девушка еще пьянее меня. Шляпа сползла ей на глаза, она судорожно икает. Одну руку я тотчас запускаю в ее лиф, другой — лезу под юбку, тискаю мягкую плоть и одновременно подталкиваю толстушку к рощице. Я валю ее на землю, чувствую головокружение и сам падаю на нее; мне кажется, что ночь летит на нас, как топор палача, после чего наши обезглавленные тела еще долго извиваются во мраке.

Глава третья

Мое новое призвание

Самой красивой комнатой в Биднолде (за исключением небольшого круглого помещения в Западной башне — его я пока держал пустым, дожидаясь, когда мое воображение найдет наилучший способ выявить его достоинства) была Комната Уединения. Как человек, большую часть жизни проведший в более чем скромных жилищах, я не мог удержаться, чтобы не расплыться в глупейшей улыбке всякий раз, когда вспоминал, что у меня есть комната с таким названием. Комната Уединения — звучит восхитительно! Такое название предполагает, что хозяин комнаты ведет жизнь, полную забот и наслаждений, но иногда ему хочется «уединиться», чтобы выпить коньячку у жаркого камина или предаться приятной, праздной болтовне на красных с позолотой диванах с кем-нибудь вроде очаровательной соседки, леди Бэтхерст. С обычным для меня преувеличенным энтузиазмом я постарался, чтобы жизнь в Биднолде била ключом, тогда у меня был повод иногда «уединяться» и отдыхать от нее.

Я завел у себя музыкальный салон (еще не умея играть на гобое), бильярдную (никогда до того не держа кия в руках), комнату для игры в карты (к этому времени я уже полюбил рамми и безик), студию (где намеревался обрести основы живописи), кабинет (на тот случай, если меня посетит Пирс и почувствует себя не в своей тарелке среди восточной роскоши Комнаты Уединения), Утреннюю Комнату (она выходит на восток, там я провожу время с девяти до десяти часов утра, просматривая счета и расходы) и, конечно же, великолепную Парадную Столовую (после обилия яств на столе каждый захочет «уединиться», чтобы в спокойной и уютной обстановке переварить еду).

Пособие, выдаваемое мне королем как мужу Селии, составляло ежегодно две тысячи ливров — еще год назад я и мечтать не мог о таких деньгах. На них я купил китайскую мебель для Комнаты Уединения, стены обил ярко-красной тафтой, отделанной рюшем, кресла обтянул алой, карминной и золотистой материей, пол устлал ковром из Чанчжоу с таким сложным узором, что ткать его пришлось тысячу дней.

Я был в восторге от отделки комнаты. Потчуя пивом усталых драпировщиков, я мысленно поздравил себя с тем, что выбрал такие яркие тона красного, пунцового и золотого, и мне тут же пришло в голову остроумное решение, как сделать так, чтобы гости, с которыми я буду «уединяться» в этой комнате, не омрачили ее унылыми, серыми цветами своих одежд. Я решил заказать великолепный набор алых шарфов, сине-фиолетовых шалей, ярко-красных комнатных туфель, розовых шляпок, желтых перьев, чтобы наряжать в них своих invitées[18] и тем самым услаждать свои глаза и доставлять радость душе.

Как вы уже поняли, Селия не принимала никакого участия в обустройстве дома. Хотя имелась договоренность, что по необходимости она будет проводить какое-то время в Биднолде, но король предпочел, чтобы она жила ближе к нему, и поселил новоиспеченную леди Меривел в миленьком домике в Кью — недалеко от Уайтхолла, если плыть по реке. Ходили слухи — я узнал об этом от друзей при дворе, — что летними вечерами, когда страсть к моей жене перевешивала passion journalière[19] к Барбаре Каслмейн, король переодевался и тайком пробирался в Кью, подвергая себя риску встретиться на реке с бродягами. Когда речь идет об угрозе для жизни, я могу и струсить, но король, похоже, не знает, что такое страх. Должен признаться, к этому времени я уже очень привязался к королю, и мне было больно сознавать, что теперь, когда я выполнил его желание и был награжден за это землями и титулом, он мог при жевании забыть обо мне навсегда. С нежностью вспоминал я, как звонко целовал он в губы своего шута, и от души надеялся, что разлука наша не вечна.

Теперь позвольте рассказать о моих первых попытках стать художником.