Свен Дельбланк - Пасторский сюртук. Гуннар Эммануэль Страница 7

Дедушка умер осенью за год до того, как я окончил гимназию. Должно быть, это произошло осенью 74-го. И конечно, я горевал. Мне сразу стало одиноко. Папа умер, у Берит с Барбру их вечные неприятности с мужиками, дома одни ссоры и свары. Я так устал от всего этого. Я тосковал по тишине, которую раньше находил рядом с дедушкой. Мне его не хватало больше, чем я могу это выразить. Мне хотелось задать ему столько вопросов, но теперь он умер и не мог ответить. И я поехал в Уппсалу.

Берит этого не одобрила. Ей хотелось, чтобы я остался дома, в Бергшё, поступил на работу, завел жену и много детей. Она плохо понимала, чего я ищу и зачем должен ехать в Уппсалу, чтобы найти это. Она считала, что я могу все найти дома, в Бергшё. Множество девушек будут рады заполучить тебя, говорила она. Ты не красавец, но мы, женщины, не слишком привиредливы. Чего тебе делать в Уппсале?

Она, наверное, имела в виду, что есть немало женщин, которые были бы непрочь заполучить меня как мужчину в доме. Это про них она думала. Какая радость от того, что я уеду в Уппсалу? Это означало лишь, что какая-нибудь девушка в Бергшё останется без мужчины. По ее мнению, это было неправильно и несправедливо. Жизнь бурна и коротка, как лето в Хельсингланде, и это короткое время не стоит впустую тратить на пребывание в Уппсале.

Так считала Берит, но я настоял на своем. И не то, чтоб она скандалила из-за денег, которые достались мне от деда. В этом смысле она хорошая, Берит. Она привыкла, что мужчины чудят и делают глупости, что они все портят, пьянствуют и дерутся. Но с этим приходилось мириться, лишь бы они были настоящими мужиками. Так считала Берит, и в какой-то мере, наверное, и меня считала настоящим мужиком. Так что Берит вела себя по-доброму, помогала и не скандалила, когда я уезжал в Уппсалу.

Но утверждать, что мне особо нравилось в Уппсале, я не могу. Город находится на юге, и все равно здесь холоднее, чем дома, в Хельсингланде. Я сперва думал, что в Уппсалу едут, чтобы узнать правду о людях и жизни. Конечно, тут есть масса всяких партий и сект, но они по большей части дерутся друг с другом и стремятся только к власти, правда их почти не интересует. И под конец я почувствовал, что не желаю никуда вступать и выбирать. Я хотел быть один. Может, и одиночка способен что-то сделать самостоятельно, чтобы все повернуть к лучшему? Но иногда я ощущал, что мне просто хочется спрятаться от всего.

Никому нет никакого дела до правды, все размахивают кулаками, только чтобы получить работу. Это, пожалуй, относится и ко многим из тех, кто занимается политикой. Они красиво рассуждают о социализме, а думают лишь о том, как пробиться наверх. Все это как бы не слишком серьезно.

Но, возможно, это не совсем справедливо, то, что я только что сказал. Конечно, многие хотят добра. И конечно, понятно, что многие боятся за свою работу, сейчас ведь так трудно получить ее. Говоря начистоту, я и сам не знаю, что буду делать, когда кончатся деньги, доставшиеся мне от дедушки, то немногое, что осталось. Я не боюсь никакой работы, но не знаю, куда податься. Нелегко быть молодым в нынешние времена, когда нет работы.

Не то, чтоб это имело больше значение для меня. Теперь, когда Вера исчезла. И, наверное, мне именно о Вере следовало бы рассказать, хотя говорить о ней во многих отношениях тяжело.

Не знаю точно, как сказать.

Здесь, в Уппсале, как бы нет ни серьезности, ни покоя. Почти все, с кем я встречался, жутко нервные. Никто не способен угомониться, присесть и подумать о правде, касающейся людей и жизни, все вечно куда-то бегут, бегут и бегут. А на вечеринках кошмарно пьют, хуже, чем во время любого праздника там, дома. А уж быть девушкой здесь, в Уппсале, совсем невесело.

Не то, чтобы я старомодный, и ясное дело, девушки и парни должны хороводиться, это естественно, в этом я, пожалуй, согласен с Берит. Но девушки сейчас, ежели им, к примеру, вздумается пойти потанцевать вместо того, чтобы скучать в одиночестве дома, хотят они того или нет, вроде как обязаны подпускать к себе парней, Так что с женской эмансипацией на самом деле обстоит вовсе не так хорошо, как пишут в газетах.

Я пару раз бывал с девушками, но радости от этого никакой не получил. Я не могу относиться легко к таким вещам, шутить и тому подобное, есть парни, которые это умеют, они шумят, болтают, и потом больше ничего не происходит, а девушки все равно в хорошем настроении, довольны и вскоре обо всем забывают. Вот таким быть мне трудно, я по природе человек основательный и серьезный. И девушки на меня жутко злились или огорчались, когда я не чувствовал желания продолжать, наверное, это была моя вина. Но я не знаю, как мне следовало себя вести, ежели они, в общем, были мне безразличны. Я вовсе не собираюсь обвинять девушек, наверное, им было тоже несладко.

В конце концов я пришел в уныние и решил, что все дело во мне самом. И потом редко ходил на вечеринки и танцы. Может, мне предстояло, как Берит с Барбру обычно говорили, остаться бобылем. Просто я не мог уразуметь, почему так должно быть. В другую сторону я не смотрю, не то, чтобы у меня были какие-то предрассудки или я смотрел сверху вниз на таких людей, но просто я по природе не такой, если можно так выразиться. Почти все девушки мне кажутся красивыми, на душе делается хорошо, когда думаешь, как было бы здорово прикоснуться к ним, обнять и тому подобное. Так что дело не в этом.

Как бы там ни было, но я еще больше отдалился от всех и ходил, в основном, сам по себе. С этим ничего нельзя было поделать. Верно, я сам был виноват. А с учебой дела шли ни шатко, ни валко. То немногое, что можно было узнать, мне казалось не слишком важным, а того, что я сам считал важным и нужным, у них в учебных программах не было. И когда я спрашивал о том, что считал важным, никто не воспринимал меня всерьез. Ну, я постепенно и замолчал и больше вопросов не задавал.

Иногда я подумывал вернуться домой, в Хельсингланд. Я совершил длительные прогулки — к церкви Ваксала, в которой есть знаменитый алтарь, и в Старую Уппсалу, поглядеть на курганы. Я поднялся на курганы, но вид, открывавшийся оттуда, даже не стоит упоминания, здесь в Уппланде все такое плоское. И все-таки на курганах этих самых было ветрено. Я стоял на кургане короля Анэ{3} и пытался определить, чувствую ли я что-нибудь. Но единственное, что я чувствовал, был холодный ветер.

Иногда я ездил куда-нибудь на моем старом «Фольксике». И тогда радовался, что он у меня есть, хотя он жрал много бензина, и вообще-то был мне не по карману. Но часто, когда мне делалось боязно и одиноко, было приятно прошвырнуться. И я радовался, что у меня есть машина. Чаще всего я ездил смотреть старые церкви. Было облегчением оставить на время Уппсалу.

Как раз в церкви я и встретился впервые с Верой. В самом Домском соборе. Как-то мне пришло в голову, что я никогда там не был, хотя уже долго живу в Уппсале. Я пошел туда и принялся осматривать все достопримечательности. Я думал о дедушке и обо всем, что он рассказывал о соборе. Думал и о дедушкином Боге. Он был где-то далеко и почти забыт. Может, дедушкин Бог остался в Хельсингланде — так мне показалось.

Вера стояла у решетки возле усыпальницы. На ней были белый вязаный капор, коричневая суконая куртка до колен и джинсы. Нужно сказать, что она почти всегда носила одно и то же: голубые джинсы, черную, в рубчик, водолазку, а сверху старую куртку и сумку из серой ткани на длинном ремешке. Хотя, когда пришла весна и стало тепло, она иногда надевала белую майку с портретом Моцарта. А так в ней ничего не менялось.

У нее были темные волосы, расчесанные на прямой пробор, довольно длинные. Она была молчаливая, бледная и серьезная, как я сам. Мы во многом были с ней похожи, хотя Вера прочитала намного больше книжек и размышляла о всякой всячине, о которой я даже не задумывался. Она была довольно плотного сложения, ежели можно сказать такое о девушке.

Мне трудно писать все это про Веру, ведь я ее так давно не видел. Я тоскую по ней больше, чем могу выразить словами.

Вера стояла у решетки возле усыпальницы, и когда я подошел, повернула голову, кивнула и улыбнулась, как будто мы назначили свидание здесь, в церкви, и как будто мы давно знакомы. Потом она мотнула головой в сторону красного каменного саркофага в усыпальнице.

— Здесь похоронен Сведенборг{4}, — сказал она.

Я этого не знал. Но я немножко слышал про Сведенборга, то, что рассказывал дедушка. Ну, мы поговорили чуточку о Сведенборге, хотя говорила, в основном, Вера, она много читала. И Сведенборг во многих отношениях был удивительный человек. Многое пережил.

Больше особо рассказывать нечего. Все было заранее предрешено. Нам не надо было улыбаться, гримасничать, строить мины друг другу. Лицо Веры было серьезное, спокойное и чистое, как родник. Смотреть в глаза человеку — описать это просто невозможно. Мы прожили вместе тысячу лет. Вера, и впервые ее глаза в моих. Не понимаю, как это можно описать.