Анри Труайя - Свет праведных. Том 1. Декабристы Страница 71

Затерявшись в толпе слуг, Никита исчез с глаз Софи, и она забыла о нем на несколько дней.

Затем, однажды утром, вернувшись в свою комнату после завтрака, она обнаружила на туалетном столике тетрадь. Поначалу Софи сильно разгневалась. Вот к чему приводит излишняя доброта к низшему сословию! Затем она убедила себя, что мальчишка не знает правил поведения, что к такому поступку его подтолкнуло благородное чувство, и она велела позвать его.

– Кто позволил тебе входить сюда в мое отсутствие? – спросила она Никиту с материнской строгостью.

– Никто, барыня.

– Знаешь ли ты, что это очень плохо и запрещено?

– Нет, барыня.

– Если бы кто-нибудь застал тебя здесь, тебя бы высекли, и что бы я могла сказать на этот раз в твою защиту?

Ей доставляло удовольствие ругать его, пугать.

– Мне это было бы безразлично, – тихо ответил он. – Я должен был принести вам мою тетрадь. Любой ценой…

– Неужели так важно, чтобы я прочитала написанное тобою?

Он опустил голову, так что перед глазами Софи осталась лишь шапка коротко подстриженных волос. Она слышала его прерывистое дыхание. «Как, должно быть, бьется его сердце!» Софи открыла тетрадь и разобрала первые строчки:

«Я живу в большом доме, но теперь почти не вижу мою благодетельницу. Слуги очень добры со мной. За их столом я могу попросить еще хлеба и горохового отвара, сколько захочу. Я сплю с другими мужиками в общей комнате, на соломенных подстилках. Кучера и привратники храпят сильнее всех. Я не понимаю, зачем нужно столько людей, чтобы обслуживать пять или шесть человек. Большинство слуг ничего не делают. В деревне такие бездельники уже получили бы свою порцию розог. Мне нравится зима. Когда я смотрю на снег, в моей голове все становится чистым. Если бы я был богат и свободен, я бы поехал на тройке по белым полям и привез оттуда песню ветра. И записал бы ее на бумаге. Мне дорого за это заплатили бы. И я стал бы еще богаче и свободнее…»

Софи улыбнулась, закрыла тетрадь и подумала: «Его надо бы послать в школу. Если бы он серьезно учился, в дальнейшем его можно было бы освободить. Я прекрасно могу представить себе, как он делает карьеру…»

Но вновь обратив глаза на Никиту, который стоял перед нею босиком, потупив взгляд, она поняла, насколько далека ее французская мечта от русской действительности. Уныние охватило Софи. Она ведь пыталась сдвинуть тяжелейший камень, скалу, вросшую в землю тысячу лет назад. Единственное, что она могла сделать для этого ребенка, это подарить ему свое расположение, защиту, советы. Он поднял голову и смотрел на нее, как на икону. Она осознала, какую странную картину представляли они собою вместе.

– Возьми свою тетрадь, – резко сказала она.

– Я больше не должен писать? – спросил он.

И его сине-фиолетовые глаза широко раскрылись. Ей показалось, что он вот-вот расплачется. Покачать ребенка, большого мальчика в слезах! Эта мысль промелькнула у нее в голове со скоростью стрелы. Софи смутилась.

– Нет-нет, – сказала она. – Ты пишешь очень хорошо. Только не надо больше приносить мне твои бумаги, следует ждать, пока я сама об этом попрошу. Теперь быстренько уходи. Ступай…

Как ни странно, но ей было больно до тех пор, пока он, попятившись, не переступил порог.

В конце февраля месяца Николай получил письмо от Кости Ладомирова, который в притворно взволнованных выражениях сообщал ему, что вся Франция носит траур, потому что герцог де Берри, покидавший оперный театр, был убит рабочим-шорником по имени Лувель. Софи немедленно написала в Париж своим друзьям Пуатевенам, попросив их прислать дополнительные сведения. Они ответили ей уклончиво, несомненно, из осторожности. Ее родственники, напротив, прислали экземпляр журнала «Деба», в котором событие было изложено приподнятым слогом. Николай пригласил Васю, чтобы обсудить новость. Они пришли к заключению, что это политическое убийство, последовавшее за убийством Коцебу Сандом, в скором времени заставит всех властителей мира считаться с волей народа. И действительно, чуть позже до Пскова долетели слухи, осуждающие волнение немецкой, итальянской и испанской молодежи. Казалось, Европу охватила лихорадка. Но в России ничего не менялось.

Как это было каждый год, возвращение жаворонков ознаменовалось приходом весны. Воздух прогревался, первые почки набухали на черных ветках, снежные корки соскальзывали с крыш, сани вязли в грязи, Михаил Борисович приказал снять двойные рамы с окон, и с конца Великого поста повар в окружении помощников суетился перед своими печками, крася яйца, готовя пасхи и куличи для светлого праздника.

По случаю Светлого Христова Воскресения вся семья отправилась в Шатково на торжественную ночную службу. На следующий день Михаил Борисович вместе с сыном, дочерью и снохой принимал поздравления от слуг и подарил каждому из них по куску материи. Затем, по установленному обычаю, Николай уехал в коляске наносить визиты вежливости, а Софи с Марией, стоя у стола с угощением и ликерами, принимали ближайших соседей. Софи размышляла, осмелится ли явиться к ним Седов. Он пришел около пяти часов вечера, в то время, когда в гостиной было полно народу. В соответствии с традицией, ни Софи, ни Мария не могли отказать ему в тройном безмятежном поцелуе. Он подошел к девушке и произнес формулу пасхального приветствия:

– Христос воскрес!

– Воистину воскрес! – прошептала Мария.

И, бледная как смерть, позволила ему трижды поцеловать себя. Седов едва прикоснулся губами к ее щекам. Но когда он отошел, девушка чуть не потеряла равновесие. Софи, в свою очередь, пришлось выдержать комплимент и объятие под взглядами присутствующих. Когда Седов покинул гостиную, она обнаружила, что и ее сноха исчезла. Десятью минутами позже стук удаляющихся копыт раздался в аллее. Вернулась Мария. Выглядела она как привидение.

– Вы провели какое-то время наедине с ним? – спросила Софи.

– Нет, – ответила Мария. – Я поднялась в свою комнату. И даже не видела, как он уехал…

Софи поняла, что девушка лжет, и ей стало грустно.

Николай вернулся поздно вечером, довольный своими многочисленными визитами. Он расцеловал всех знакомых господ и дам, перепробовал массу лакомств и водок во всех домах и был преисполнен христианского благорасположения ко всему роду человеческому. Он был так возбужден, что и в одиннадцать ночи не желал ложиться спать. Софи пришлось буквально тащить его в их комнату. В кровати Николай продолжал рассказывать ей о событиях дня. Из осторожности он говорил обо всех, кроме Дарьи Филипповны. Хотя именно рядом с ней провел лучшие часы. Он представлял себе ее сидящей у самовара, с улыбающимися глазами, белым лбом, розовыми щеками, и говорил:

– У Садовниковых была такая толпа людей, что мы ходили чуть ли не по ногам!

Софи приблизилась к нему, прижалась, ощутив его тепло, его дыхание. Он протянул руку, чтобы повернуть язычок масляной лампы.

– Я люблю тебя! – произнес Николай радостным тоном, словно сделал открытие.

Софи протянула к нему губы и сосредоточилась только на счастье, которое ее ожидало.

На следующий день Софи обнаружила, что простудилась, – наверняка, когда провожала гостей на крыльце. Двое суток она старалась не обращать внимания на недомогание, затем, поскольку жар давал о себе знать, по совету золовки согласилась лечь в постель. Именно в этот день крестьяне Шатково должны были в первый раз сажать картофель. Клубни, привезенные из Санкт-Петербурга, были сложены у старосты, участки земли перепаханы вовремя, и небо, очищенное ветром, обещало ясный день до заката солнца. Михаил Борисович и Николай уехали на рассвете, чтобы наблюдать за работами. Софи страдала от того, что не может вместе с ними наблюдать за осуществлением предприятия, которому положила начало. Откинув голову на подушку, она рассеянно слушала Марию, громко читающую ей «Прокаженного из города Аоста» Ксавье де Местра. Вдруг в коридоре раздались торопливые шаги. Кто-то постучал с дверь:

– Барыня, барыня!

Это был голос Никиты. Не открывая, она спросила, что ему нужно.

– Барыня, – вновь заговорил он, – в Шатково все идет плохо! Пелагея приехала оттуда на телеге. Крестьяне отказываются сажать. Они говорят, что это бесовское растение. Наш батюшка Михаил Борисович хочет высечь всех их розгами!

Софи на секунду растерялась, оценивая глубину опасности и слабость собственных возможностей. Она и впрямь слышала от Николая, что крестьяне проявляли определенную настороженность в отношении выращивания картофеля, но ей и в голову не приходило, что они дойдут до бунта.

– Запрягай! – крикнула она Никите. – Мы едем туда!

Мария безуспешно пыталась удержать ее:

– В вашем-то состоянии?.. Вы же вся горите!.. И лихорадка!..

Десятью минутами позже они обе катили в коляске к Шатково.

Когда Софи и Мария добрались до деревни, она оказалась пуста, как во время эпидемии. Коляска проехала между двумя рядами изб с закрытыми дверями, глухими окнами, обогнула церковь, которую тоже все будто покинули, и свернула на ухабистую дорогу в поля. Софи казалось, что лошади еле тащатся, лениво покачивая задом и тяжело ступая копытами, увязающими в грязи. Она попросила кучера ехать побыстрее. Тот ответил: