Юрий Когинов - Татьянин день. Иван Шувалов Страница 71

А в зале вновь всё смешалось, как давеча у Казанского собора. Только уже на лестнице, спускаясь вниз, Иван Иванович вдруг увидел канцлера. Михаил Илларионович, раздвигая встречных плечами, пробирался наверх.

   — Что происходит, Жан? — заговорил он, оказавшись рядом. — Его величество передал мне, что готов простить ей это сумасбродство. Он, ты сам знаешь, незлобив и немстителен, хотя императрица перешла все границы дозволенного.

   — Дозволенного кем? — неожиданно для себя самого переспросил Иван Иванович. — Она теперь сама — закон. Александр уже присягнул. И ты, Мишель, решай сам, пока не поздно, с кем ты теперь.

   — Ты полагаешь, что всё это так серьёзно? — опешил Воронцов.

Через какое-то время государыня, уже направляясь к выходу, чуть ли не оказалась сбитою с ног — так стремительно бросилась ей навстречу хрупкая маленькая женщина с распростёртыми руками.

   — Като! Ваше величество, слава Богу, слава Богу! — вскричала она. — Я успела! Я здесь, рядом с вами! И я не знаю, быт ли когда смертный более счастлив, чем я в эти минуты! — обняв императрицу и заливаясь слезами, выкрикивала она.

   — Успокойтесь, княгиня. Всё уже позади. Мы едем в Петергоф, чтобы арестовать того, кого низложил народ, — успокаивала Екатерина Алексеевна ту, кто всё ещё дрожала в её объятиях.

«Да это же Екатерина Дашкова, — узнал Иван Иванович хрупкую женщину. — Всё последнее время их видели вместе. Неужели и она, эта девятнадцатилетняя персона, — одна из пружин того действа, что вовлекло в себя весь Петербург? Всё может статься — она умна и образованна. Я не раз испытывал наслаждение говорить с нею о произведениях французских просветителей. Но главное, наверное, — её импульсивный характер, взрывчатая сила её впечатлительной натуры».

Наконец княгиня Дашкова отпустила императрицу и, обтерев лицо платком, сказала:

   — Вы знаете, у меня есть план. Да-да, как всегда, я тщательно всё обдумала и взвесила. Вы представить себе не можете, что я задержалась дома потому, что была поглощена выработкою этого своего плана. Я его вычитала из книг, трактующих о революциях... И план такой...

Она приподнялась на каблучках к лицу Екатерины и что-то зашептала ей в самое ухо.

   — Ну же и выдумщица вы, милая Екатерина Романовна, — засмеялась императрица. — Но почему бы и в самом деле нам не переодеться в костюмы офицеров?

Вскоре в мундире, взятом у одного из офицеров Семёновского полка, императрица гарцевала верхом на коне впереди войска. Её меховую соболью шапку украшал венок из дубовых листьев, а длинные волосы развевались по ветру. Рядом с нею, в таком же мундире, скакала молодая княгиня Дашкова. Солдаты были в восторге.

«Вот оно — театр и жизнь вместе, — снова вернулся к своей мысли Иван Иванович. — Казалось, такое может случиться только в сценическом действе: молодая особа, коей нет ещё и двадцати, скачущая сейчас рядом с императрицею в форме гвардейского офицера, оказалась в состоянии изменить правление целой империи!»

Возвращение старого фельдмаршала

Справедливо подмечено, что короля играет свита. Это о том, что помпезность и представительность власти в первую очередь определяются по тому, как ведёт себя окружение самого властелина. Но малейшая неуверенность монарха в себе самом тут же чутко улавливается всеми приближёнными, и тогда первопричиной неуверенности и неразберихи бывает не она, свита, а сам король. В этом случае поведение свиты становится уже не игрою, а реальностью, которую исправить, оказывается, невозможно.

Екатерина в Петербурге собственною уверенностью подала пример всему своему окружению, и толпа, состоящая из солдат и обывателей столицы, готова была двинуться за нею хоть на край света. Её супруг, заперев себя на малом пространстве между Петергофом и Ораниенбаумом, напротив, проявил растерянность и нерешительность, что сразу же передалось всем, кто с ним оказался рядом.

   — Что же нам теперь предпринять, куда идти и что делать? — вопрошали в панике всегда подверженные перемене настроений дамы и умудрённые летами и опытом господа.

Но что мог им на это ответить император, который в отчаянии метался по петергофскому парку и то приказывал подать ему бумагу и перо, чтобы написать очередной решительный указ, то, обвиняя всех в трусости и предательстве, сам хватался за голову и скрывался где-нибудь в помещении.

Никто из тех, кого он посылал в столицу с требованием тотчас увещевать сумасбродную свою супругу, так и не возвращался. Зато поступили сведения из окрестных мест, что по Петергофской дороге движется сюда, к взморью, двадцатитысячное войско, предводительствуемое самою Екатериной.

   — Рыть вокруг траншеи!.. Строить редуты!.. Ставить пушки!.. Я сам буду командовать вами, несчастные заячьи души, и покажу, как надо расправляться с заговорщиками, — внезапно появлялся в парке Пётр Фёдорович и суматошно перебегал от одного отряда верных ему голштинцев к другому.

В этой неразберихе только один человек твёрдо знал, что следует предпринять. И человек этот был Бурхард Христофор, или, иначе, Иван Богданович, как его недавно величали в Сибири, граф Миних.

Всё ещё крепкий, рослый, отлично сложенный и сохранивший всю огненную живость своей натуры старик, вновь облачённый в фельдмаршальский мундир со множеством боевых регалий, ни в коей мере не впадая в панику, являл собой образец мужества и рассудительности. Он, стараясь быть рядом с государем, внимательно слушал его и, когда возбуждение императора достигло крайней точки, взял его под руку и отвёл подалее от свиты.

   — Послушайте меня, великий государь, внимательно, — начал он. — Вы предоставили мне свободу, за что я вам признателен и буду благодарен до конца своей жизни. Я же сохраню вам трон. Но для этого, ваше величество, вам следует проявить больше спокойствия и веры в свои силы.

   — Нет человека, более уверенного в победе над самозванкой, чем я сам, — дёрнулся всем телом и хотел вырваться из-под руки Миниха император. — Сей же час я выступлю ей навстречу, и тогда я устрою хорошую могилу тем, кто осмелился поднять руку на меня, законного императора.

   — Всё так, ваше величество, — остановил его фельдмаршал. — Но давайте разочтём силы. У вашей супруги двадцать тысяч под ружьём и сильная артиллерия. Может ли остановить такую армаду горстка ваших голштинцев, даже если каждый из них будет драться как лев? От силы они окажутся в состоянии продержаться не более четверти часа. И тогда ваше слабое сопротивление кончится тем, что озлобленные измайловцы, семёновцы и преображенцы растерзают ваших защитников и убьют вас. О, я ни в коей мере не желаю вашему величеству такого печального конца. Но я хорошо знаю русского солдата, поскольку сам не раз водил его в бой. Такого солдата, если его разозлить, остановить будет уже нельзя.

Пётр Фёдорович вновь резко отстранился от Миниха и задёргал головою и заморгал в растерянности глазами.

   — Что вы говорите, фельдмаршал... И это вы... вы, кто не боялся никакого врага.

   — Да, я никого не боялся и в любом сражении выходил победителем, потому что верно определял соотношение сил. И находил такой манёвр, когда и с малым числом воинов побеждал превосходящего противника.

   — Вот я и принял меры. — Теперь государь попытался выпятить свою тщедушную грудь, изобразив тем самым бравого воина. — А разве для победы не важен боевой дух моих славных солдат? Этому учит Великий Фридрих!

   — Не сомневаюсь, что вы, государь, самый прилежный ученик сего прославленного полководца, — пряча усмешку, проговорил фельдмаршал. — Однако и здесь, пред вами, человек, кому никогда не изменяла ратная слава. И этот человек даёт вам единственно возможный в создавшихся условиях совет: ваше, великий государь, спасение — в Кронштадте.

   — Бежать?

   — Ни в коем случае! Лишь переправиться туда, дабы стать неприступным. Там, в Кронштадте, снаряженный флот и громадный гарнизон. Под их защитою продержаться ночь и потом ещё день — уже виктория! Счастье, которым, как кажется ей, завладела ваша супруга, выпорхнет из её рук. Орудия Кронштадта вмиг образумят тех, кто обманом, подкупом, а то и за чарку вина опрометчиво пошёл за изменницей. Боевой дух взбунтовавшихся иссякнет. И тогда вы, непобеждённый, заставите их трепетать.

   — Вы... вы великий стратег! — отступил на шаг от Миниха государь и вновь попытался принять подобающую монарху позу. — После... после я напишу Фридриху и отрекомендую ему вас как достойного его ученика.

Эти последние слова заставили побледнеть фельдмаршала. Он сжал кулаки, как делал это в минуты волнения.

«Безмозглый сосунок! — сказал он себе. — Думал, что его слова возвысят меня, но они лишь оскорбили. Нет, я никогда и ни с кем не буду делить ратной славы! К тому же Фридрих был бит русским солдатом, коего взрастил я. Миниха же никто и никогда не побеждал!»