Шамай Голан - Последняя стража Страница 71

И она исчезла.

А Хаймек остался один рядом с кроватью, на которой уже не было никаких стариков.

5

Сестра Эва вернулась через некоторое время, неся в одной руке несколько печеных картофелин, а в другой–вареное яйцо. На полных губах сестры Эвы играла довольная улыбка, которая погасла, едва она взглянула на Хаймека.

– Ты плачешь, – с осуждением сказала она.

Мальчик покивал головой.

– Тебе так плохо?

– Дай бог, чтобы мне всегда было так плохо, – вырвалось у него.

Сестра снова бросила на него свой непонятный взгляд и сказала совершенно серьезно:

– Ты должен поправиться и быть мужчиной.

Она помогла ему приподняться и подложила под спину подушки. Когда мальчик сел, у него сильно закружилась голова – настолько, что пришлось закрыть глаза. На какое-то мгновенье он вернулся в темную хижину в поле, где папа с мамой обшаривали пустые углы в поисках съестного. Из темноты, освещаемой лишь вспыхивающими угольками (все, что осталось от ножек стола), мальчику видны были бабушкины глаза, глубоко запавшие в глазницах и большие мешки под ними. Глаза старой усталой женщины, казавшиеся ему безжизненными и угольно черными, хотя при ярком свете дня они бывали даже светло-голубыми. И немцы… снова и везде – немцы. Везде и всюду.

Сестре Эве мальчик говорит:

– Они сожгли стол, знаешь?

– Ты ешь, – говорит ему сестра.

– Они тоже очень хотят есть.

Мягкая ладонь ложится мальчику на лоб.

– Опять температуришь. И не ешь. Надо есть. А то болезнь вернется.

Она говорит все это, словно чувствуя за собой какую-то вину. Мальчик берет у нее картофелину. Кто испек ее… на каком огне… Ведь стол сгорел.

Он проводит пальцем по морщинистой кожуре. Это немцы сожгли стол, а вовсе не папа с мамой. Те, что стояли на площади, выстроившись зелеными прямоугольниками. Подняв опаленные температурой глаза, мальчик спрашивает у медсестры:

– А немцы… они ушли?

Сестра встревожено отозвалась:

– Не мни картошку, Хаим. Ешь ее. И забудь про немцев. Ты болен и ты лежишь в больнице. И никаких немцев здесь нет. Ешь, наконец.

Мальчик механически что-то прожевывает.

– Ну вот. Молодец.

Она сдвинула подушки, помогая ему улечься поудобней, и ушла.

Белый потолок висел над мальчиком, как простыня. На ровном расстоянии друг от друга отливали синим электрические лампочки. Муха исчезла, словно ее никогда не было. Воздух был заполнен однообразным низким бормотанием десятков больных. Вглядевшись в потолок, мальчик разглядел тень человека. Сначала четко видна была одна голова, но потом с ужасающей быстротой она исчезла, зато появились и стали четко различимы шея, плечи, грудь, руки. Затем по стене под острым углом прочертилась тень и сползла на пол, где встали ноги в сапогах. Мальчику хотелось приподняться и посмотреть, кто это оскверняет своей тенью белизну палаты – это удалось ему далеко не сразу и лишь после долгой борьбы с ослабевшими и одрябшими мускулами шеи. Так или иначе, это удалось ему – поддерживая голову правой рукой и отталкиваясь ногами от матраса. Тут он узнал обладателя тени. Это был тот человек, который охранял задние ворота больницы. Он все еще носил нечто, напоминавшее форму – может быть не столько коричневую, сколько защитного цвета. Перед собой человек толкал тележку размером с кровать, на которой, покрытый застиранной серой простыней лежал покойник. От ужаса у мальчика остановилось дыхание. Этот человек, увозивший мертвых, никогда не появлялся до восхода солнца. Так значит…

Человек улыбнулся мальчику, как старому знакомому, обнажив в дружелюбной улыбке два ряда крепких белых зубов, словно желая этим сказать: «Надеюсь, ты не забыл, как я увозил твоего отца? Вот точно так же…»

Он не произнес ни слова, но, прочитав его мысли, Хаймек беззвучно ответил ему: «Ты ведешь себя неправильно. Человек, собирающий мертвецов, улыбаться не должен».

Он уже давно составил себе такое мнение о могильщиках. К примеру, Зераха, тоже занимавшегося покойниками там, дома… так вот, Зераха он никогда не видел улыбающимся. У Зераха были длинные желтые зубы, выпиравшие вперед, что делало его похожим на зайца. Однажды, когда Хаймек рука об руку с папой шел в «штибль», он спросил отца:

– А почему у Зераха длинные желтые зубы, длинное лицо и длинный-предлинный нос… да и весь он какой-то несуразно длинный?

В папином взгляде определенно было порицание.

– Ни слова больше о ребе Зерахе, сынок. Он – могильщик.

Но Хаймек все-таки хотел получить более точный ответ на свой вопрос.

– А для чего он всегда носит на плече веревки?

– Хватит, – резко сказал папа. – Все, что надо, узнаешь, когда подрастешь. А пока что ты еще маленький.

Но о Зерахе-могильщике ученики хедера часто говорили между собой. Мнения разделились. Шмулик сказал, что у ребе Зераха потому такое все длинное, что он съел слишком много земли. Земли из Израиля. Эту землю он брал из-под изголовья мертвецов. И сам он тоже хотел быть похороненным в земле Израиля. Однажды в сумерках, когда все окончили читать послеобеденную молитву, мальчик услышал, как Нахман, владелец жестяной лавки, сказал:

– Реб Зерах хоронит и хоронит… пока вот так же не похоронит он свои годы.

В тот же вечер Хаймек спросил у папы, как можно похоронить свои годы. Папа посмотрел на мальчика, покачал головой и сказал своим напевным голосом, каким он обычно напевал Гемарру:

– Хоронят годы… так говорят про человека, который стареет на глазах.

– Но папа… (тут Хаймек запнулся, но тут же поправился) – реб Зерах… он ведь хоронит не годы, а покойников. Ведь правда, папа?

На этот раз папа ничего ему не ответил.

Этот реб Зерах… он очень занимал воображение Хаймека. Ему казалось, что могильщик вечен. Ему почему-то казалось, что реб Зерах никогда не был молодым и никогда не станет более старым. Весь вытянутый, несуразно длинный, смотрел он на мир и на землю у его ног беспросветно мутными, цвета глины глазами. Про него говорили, что когда он видит землю, то сразу же начинает делить ее на прямоугольники для могил. Как и все прочие мальчишки, Хаймек очень его боялся и, завидев издалека, старался избежать встречи с могильщиком. Но однажды это ему не удалось. Завидев Хаймека, реб Зерах шагнул к мальчику, и тот увидел его лицо, мокрое от слез. «Эли… Эли…» – кривились губы ребе Зераха. – «Эли… ну почему я должен хоронить и тебя?..»

Эли был единственным сыном ребе Зераха, мальчик хорошо его знал. Эли был молчун, такой же длинный и худой, как и его отец. Ребята в хедере дразнили его «маленьким могильщиком». Хаймек бросился на школьный двор, выкрикивая во все горло потрясающую новость:

– Большой могильщик похоронил маленького могильщика!

И, увидев удивленные лица ничего не понимающих учеников, пояснил им, словно открывая большой секрет:

– Эли умер. А реб Зерах идет и плачет.

Это потрясло всех до одного. Все, кто был в ешиве, ринулись на улицу, а Хаймек последовал за ними. Могильщик все еще стоял, поникнув всем своим нескладным туловищем; лямки, на которых могильщики опускают покойника в могилу, свисали с его плеч до самой земли. «Эли умер», – бормотал он и вытирал, вытирал слезы тыльной стороной ладони. «Ребе Зерах плачет», – раздавалось вокруг него слева и справа, – «ребе Зерах плачет…»

Ребе Зерах плакал… а этот человек, не то в коричневой, не то в защитной форме смеется, показывая сахарные зубы. Хаймеку хотелось бы узнать, умеет ли он плакать? Этот человек. И что должно случиться, чтобы этот человек заплакал, как плакал нескладный могильщик реб Зерах?

Хаймек закрыл глаза и долго не открывал их, боясь встретиться взглядом с этим человеком. «Во всяком случае, – думал он, – лучше лежать вот так, в этой больнице, как я. И пусть Мира и все остальные думают, что я уже умер и, может быть, давно уже похоронен в иссохшей красно-бурой земле там, на кладбищенском взгорке. А, может быть, я и вправду умру? Если это случится, пани Сара наверняка пожалеет меня, потому что она любит сирот, тех, кто остался без отца и без матери… а я-то уж точно сирота. Вот только сам я почему-то не люблю эту противную пани Сару, эту толстую тетку, и совсем не хочу, чтобы она приходила на мою могилу. Пусть лучше могила останется голой и неухоженной, пусть зарастет дикой травой и бурьяном… ну, как в той песне, которую часто поет слепой нищий, который собирает медяки, пробираясь по проходу в трамвае.

Ох, на мою на могилкуУж никто не придет…Только раннею весноюСоловей пропоет…

Хаймеку песня эта нравилась до чрезвычайности. И щемящие слова, и жалостливая мелодия – все.

Медсестра Эва проходила мимо.

– Опять ты плачешь, – удивилась она. – Что на этот раз?

Он открыл глаза и посмотрел на нее сквозь влажную пелену слез. Человек в форме исчез – или его просто не было? Мальчик схватил медсестру за руку и лихорадочно заговорил:

– Я… никуда не уйду… отсюда. Не хочу… возвращаться в детский дом. Даже к Мире… у меня ничего… не осталось. Марки, конечно, забрал Алекс. А если этот… человек в форме… придет за мной… я позову тебя. И ты меня ему не отдашь. Правда?