Колокол и держава - Виктор Григорьевич Смирнов Страница 71

— А может, они и не еретики вовсе? — спросил Дмитрий, вспомнив последний разговор с Курицыным. — Может, люди просто хотят свободно рассуждать о вере?

— У нас в Новгороде народ всегда вольнодумничал, — пожал плечами дьякон. — А тут все напасти разом обрушились, вот и разуверились те, что послабже. Помнишь, как у Менандра сказано: смяла веру жизнь сия. Но одно я знаю точно: вразумлять заблудших надо не кнутом, а терпеливым словом. А тут инквизицию устроили на манер Гишпании. Сначала на Москве наших попов пороли, потом здесь, на Духовом поле, колпаки на головах жгли. Теперь люди со страху уста замкнули, а что у них в головах творится, то одному Господу ведомо.

— Ну а как там мой племяш? — сменил разговор Дмитрий.

— На Рождество четыре годка Мишке стукнуло, — расплылся в улыбке Герасим. — По правде сказать, я уж и не чаял отцом стать, ведь дотоле ни у меня, ни у Умилы деток не было. И тут вдруг этакое чудо Господне! А все ты! Кабы тогда не уговорил меня посвататься, не было бы у меня сейчас ни жены, ни сына и засыхал бы я один, как старый пень. Век тебе этого не забуду! Ну а как твоя посольская служба? С начальством ладишь? — в свой черед спросил отец Герасим.

— По-всякому бывает, — признался Дмитрий.

— Что так?

— Хотят из меня соглядатая сделать, а мне не это по нутру.

— И правильно, — одобрил отец Герасим. — Как ни мудри, а совести не перемудришь. Ну все, хватит разговоров, пошли домой. Умила будет рада.

2

Скрипнула знакомая калитка.

— Жена! Гляди, какого я гостя привел! — с порога зычно крикнул Герасим.

Из бабьего кута, вытирая полотенцем руки, показалась Умила. Длинная рубаха из тонкого холста с вышитым красной ниткой узором свободно облегала ее статное тело. Дмитрия словно обдало жаром. Болотные глаза Умилы тоже вспыхнули радостными огоньками, и, глянув в них, Дмитрий обреченно понял: время ничего не вылечило.

— Жениться-то сподобился наконец? — спросила его Умила, накрывая на стол.

— Да все не соберусь.

— Этакий молодец и без подружии?

— Да кому я нужен, ни кола ни двора, — отшутился Дмитрий. Не скажешь ведь: потому и не женился, что тебя из сердца не могу выкинуть. Но глаза, похоже, выдали.

Откуда ни возьмись, прибежал, топоча толстыми ножонками, племянник Мишка. Тотчас признав гостя за своего, вскарабкался ему на колени, и Дмитрий с наслаждением вдохнул чистый запах его кудрявых волос.

— Мишка-то на тебя намахивает, — весело удивился отец Герасим. — Такой же кучерявый и белобрысый.

Вечером дьякон Герасим ушел в Софию служить всенощную. Умила уложила сынишку спать. Вернувшись, спросила с загадочной улыбкой:

— Ну, как тебе твой сынок?

— Мой?! — опешил Дмитрий.

— Твой, — спокойно подтвердила она. — С того остатнего разочка и понесла.

Встала, медленно подошла вплотную, прижала его голову к упругой груди.

— Что ты? Нельзя! — беспомощно охнул Дмитрий. — Он же брат мой!

— Молчи! — шепнула Умила. — Я этой минутки пять годков ждала.

Ночью Дмитрий не мог сомкнуть глаз. Слышал, как вернулся от всенощной Герасим, как он что-то рассказывал Умиле и как она отвечала ему спокойным, ровным голосом. Потом все затихло, а Дмитрий все лежал, уставясь в темноту, пытаясь понять, что это было: огромное счастье или непоправимая беда.

…За завтраком Дмитрий молчал, не поднимая глаз от миски.

— Ты вроде сам не свой, здоров ли? — участливо спросил Герасим.

— Устал с дороги, — буркнул Дмитрий, отводя глаза.

— Владыка тебя к себе на завтра зовет, а пока отдыхай.

— Как там наш старый дом? — внезапно спросил Дмитрий.

— Давно не заглядывал, — ответил Герасим. — Стоит заколоченный. А что?

— Хочу там обосноваться.

— И не думай! — прикрикнул Герасим. — С нами будешь проживать. Мы тебе уже и горенку приготовили.

— Не серчай, брат, мне там будет сподручней, — примирительно сказал Дмитрий.

— Ну, как знаешь, — обиженно развел руками дьякон и непререкаемо добавил: — Но столоваться у нас будешь!

…Родительский дом уныло глянул на Дмитрия, будто старый полуослепший пес. Тесовая крыша покрылась мхом, сад зарос лебедой и крапивой. В конце сада виднелась банька, сложенная из посеревших бревен. Хотя в ней уже давно никто не мылся, в парилке все еще пахло березовым листом и иссопом. Дмитрий наносил в котел воды из колодца и растопил каменку. Вернувшись в дом, разделся до нижних портов и приступил к уборке. Промыл затянутые паутиной окошки, отдраил гверстой полы, вытряхнул половики. Пока прибирался в доме, поспела баня. Дмитрий забрался на полок и принялся яростно охаживать себя жестким дубовым веником, оставлявшим на теле красные полосы…

3

Архиепископ Геннадий Гонзов принял Дмитрия Герасимова в просторной келье владычных палат. На вид Геннадию было лет шестьдесят, львиная голова и крупный породистый нос придавали ему горделивый вид, из-под лиловой бархатной скуфейки выбивались пряди серебряных волос.

— Наслышан о тебе, вельми наслышан, — молвил он звучным гласом, протягивая для поцелуя руку. — Рад, что вернулся в Новгород, ибо истинно говорят: где родился, там и пригодился. Нам тут грамотеи ох как потребны, а то уже силы моей нет ставить неучей на церковные степени.

— Грамотеев в Новгороде всегда хватало, — возразил Дмитрий. — Вот только где они нынче?

— Сказывают про тебя, будто пять языков знаешь, — словно не расслышал опасные слова владыка. — И какие, дозволь спросить?

— Латынь, италийский, греческий, нижненемецкий, иврит.

— Славно, славно!

Вдоль стен кельи высились внушительные книжные шкафы красного дерева, и Дмитрий невольно засмотрелся на них. Заметив это, архиепископ жестом предложил ему посмотреть книги. Взяв наугад первый фолиант, Дмитрий так и ахнул: то было знаменитое латинское издание «Троянской истории» де Колумна! Тут же стояли «География» Помпония Мелы, энциклопедия «Златой бисер», лечебник «Доброхотный вертоград», астрологический альманах Штофлера, медицинский трактат «Травник».

— А ты небось думал, что я токмо Псалтырь читаю? — усмехнулся Геннадий. — Я эту вифлиотеку всю жизнь собирал, ибо книга — первейший друг пастыря. Церковь Христова с книги началась и книгой всегда жить будет, и то, что у русских людей по сию пору не было полной Библии на родном языке — позор всем