Крушение - Виктор Серж Страница 71

казино. И это все». «Революция» означала реакцию, «национальная» — предательство родины, а «реставрация» — шикарную кафешку. Некогда революционные синдикалисты издавали «Францию за работой»[148], подлежащую военной цензуре с одобрения Geheimstaatspolizei; чрезмерно остепенившиеся старые анархисты похваливали Прудона за его обличения зловредного еврея Карла Маркса. Подпольная «Юманите» возлагала всю ответственность на англосаксонские плутократии. Какой-то публицист писал в тоске: «Мы побеждены, нам остается только стать мудрее». Может, он и сам в это верил. Дрие ла Рошель[149] трудился над апологией смеха. Луи-Фердинанд Селин[150], полубезумец, лирик, порнограф и пророк, исписывал тысячи страниц, брызжа ядовитой слюной против евреев, ожидовленных, содомитов, негроидов, — одним словом, величайший писатель столетия. Монтерлан[151] восхвалял цензуру: «Благодаря ей к нам наконец перестали относиться как к пьяному илоту или плохо воспитанному ребенку…» Наконец! Альфонс де Шатобриан[152] писал о фюрере: «Его глаза глубокого синего цвета, подобно водам Кенигзее[153], когда озеро у Санкт-Бартоломе отражает неровные изломы Тирольских гор… Его тело трепещет, ни на мгновение не теряя благородной стати… У него горячий затылок… Он бесконечно добр…» Граф Вольф фон Меттерних, уполномоченный по защите памятников искусства в Бельгии и во Франции при верховном командовании вермахта, вновь открыл музей Лувра в присутствии фельдмаршала фон Рунштедта[154] и генерала от инфантерии Штрецциуса. В безвестности угасал еврей Бергсон[155]. Работала Комиссия по лишению французского гражданства — сама лишенная чести и совести. Другие комиссии изучали возможность применения Нюрнбергских расовых законов[156]. Старый ученый прятал в подвалах Музея человека документы постыдных времен.

Лишь гордая архитектура Парижа осталась неизменной; воды Сены и отраженные в них небеса не способны изменить никогда. Множество обычаев, повадок, множество жизней, различных, враждебных, накладывалось друг на друга. Штабы, штабные развлечения, шушуканье интриганов при власти, слежка, незримые потоки миллионов франков и марок, сделки, избранные красотки, совесть, полусовесть, четверть, восьмушка и один процент совести. После комендантского часа — музыка, тонкие вина и томные взоры; наполеоновские вечеринки, куда являлись без приглашения немногословные фельдмаршалы в окружении декольтированных дам; где пузырьки в бокалах шампанского играли и пенились государственными тайнами, где блистали остроумием те, кого послезавтра убьют, расстреляют. Нужно быть безумцем, мадам, чтобы усомниться в нашей победе на континенте!

Знамена со свастикой, парады, мундиры, совет фашистов, заседавший у «Максима», асы люфтваффе, ужинавшие в «Фуке»[157] с красотками из «Табарена»[158]; и станции метро, то вымершие, то оживленные, покорные очереди перед бакалеями, махинации на черном рынке, чтобы приобрести масло, сыр, курятину, ткани, картины, брильянты, разрешения Комендатуры; генеалогические изыскания, подделка актов гражданского состояния, прошлого, происхождения, побеги заметные и незаметные. Шпионаж, контршпионаж, комиссии, подкомиссии, инспекции, секретные службы, орудовавшие на заводах, в банках, магазинах, на вокзалах, в профсоюзах, газетах, тюрьмах, домах, борделях; обыски в масонских ложах, в Архиепископстве, в Префектуре; все это порождало отчеты, папки, досье, классификации, филеров, аресты, исчезновения, внезапные возвышения, реестры, инвентари, реквизиции, конфискации, планы — Порядок. Смертельно опасные сделки, послания, передаваемые от узников, освобождения за огромную цену, письма за десять франков в другую зону.

Вновь появились фиакры с трусящими конягами, которых обгоняли новейшие автомобили на газу, вводился контроль за велосипедами, разрабатывались широкомасштабные проекты городского развития. Поезда с промышленной продукцией, предметами роскоши, нормандскими яблоками, картофелем, отпускниками, опьяненными бурными парижскими ночами, уходили на восток, а на смену им под скудно освещенные своды вокзалов прибывали другие — с тяжелоранеными, обожженными, ослепшими, с вырванными членами и развороченными телами…

Фелисьен Мюрье, который всегда жил жизнью Парижа, «от «Клариджа» до сквера Сент-Шапель, от блошиных рынков до Института», чувствовал родной город кровью и нервами, — проходил мимо кафе «Флора»[159] не обернувшись. «Видеть больше не могу эти лживые рожи!» Он вспоминал торговца дровами и углем, встреченного на заре горького дня: Шабас, Шавас, Шеррас, Огюстен… Вот он был человеком, человеком, каких, без сомнения, миллионы, здравомыслящим и молчаливым.

Мюрье шел набережными этого другого Парижа, ставшего странно привычным в светлой печали ясного дня поздней осени. На пороге гостиницы «Маркиза» курил парень в берете, его взгляд был пуст. Табличка на бакалейной лавке вдовы Прюнье извещала, что нет ни яиц, ни сахара, ни мыла, зато в витрине красовался цветной плакат, изображавший добрых солдат вермахта в окружении счастливых детей… Дверь лавочки Огюстена Шарраса была закрыта. Мюрье постучал негромко, дружески. Стук эхом отозвался в пустоте.

Дальше события развивались быстро. «Сюда, месье, — сказал парень в берете, — сюда». У этого курильщика был равнодушный, но цепкий взгляд, угреватые щеки, вульгарный рот. «Месье Шаррас ожидает вас», — добавил он, пропуская Фелисьена Мюрье в вестибюль гостиницы. Тут же назойливо и агрессивно зазвонили звонки, перекликаясь с этажа на этаж, и в холл высыпали люди в кителях, перепоясанных кобурами; точно порождения ночи при свете дня, они с холодным изумлением уставились на поэта. «Что это значит? — спокойно спросил Мюрье. — Я ищу Огюстена Шарраса». Уверенный звук его голоса словно вывел их из оцепенения, кто-то бросился к телефону. Под пристальным взглядом двух здоровяков Мюрье моментально ощупали, обыскали, железной хваткой взяли под локти. «Не сопротивляйтесь, иначе морду расквашу… Государственная полиция». «Черт, я попал в детективный фильм», — подумал Мюрье. По телефону говорили по-немецки: «Ja, Herr Leutnant, gleich Herr Leutnant, Jawohl, Herr Leutnant…»[160]Крыса в крысоловке. Мюрье глупо улыбался этой шутке, пока ему надевали наручники. «Ну, смотрите, попадет вам, господа!» На него прикрикнули: «Молчать!» Это было забавно. Его оставили стоять у стены возле сортира, из которого воняло карболкой, рядом, под лестницей, притаился большой серый мотоцикл, выставив руль, точно рога какого-то чудища. В трех шагах от него сидел на стуле один из здоровяков и с тупым видом рассматривал свой револьвер. Крыса в крысоловке, а крысоловку обычно опускают в ведро с водой. Я похож на крысу! М-да, забавно.

Мир вокруг словно начал блекнуть. Наручники не были тесными, но у Мюрье невыносимо зачесалось за ухом. Он прервал тягостное молчание и насмешливым тоном сказал: «Послушайте, молодой человек, вы не могли бы снять с меня эти воровские браслеты? Я бы хотел почесать за ухом и выкурить папироску. Имею право, как мне кажется. И потом, ваши полицейские игрища начинают меня раздражать…» Эти простые слова произвели на здоровяка такое впечатление, точно ему под стул бросили гранату. Он подскочил как ошпаренный, расплывчатое лицо исказилось гневом и страхом: «Молчите… Государственная полиция… Вы арестованы…» «Как бы не так, — спокойно возразил Мюрье, — если в Париже осталась еще хоть тень закона, то можете не сомневаться: арестован буду не я, а