Михаил Казовский - Евпраксия Страница 72

Покачав головой, Агнесса произнесла:

— Это всё фантазии. Ты придумываешь сказки, веришь в них, а потом, когда они погибают в столкновении с жизнью, переживаешь. Я давно избавилась от иллюзий. Пару раз схлопотав от мужа по зубам и своими силами воспитывая детей, быстренько избавилась. Сделалась практичной и трезвой. Настоящей немкой. И тебя призываю опуститься из заоблачных сфер к нам на грешную землю, здраво оценить свое положение в мире и остаться коротать старость у меня.

— Нет, не уговаривай.

— Очень жаль... Ну, хотя бы погости до весны. Экипаж и сопровождающих я, конечно, выделю, можешь не тревожиться, будешь в Киеве через десять дней. Но сегодня-то, как-никак, третье декабря, скоро грянут морозы, на востоке — лютые, загудят метели, и в дороге можно застынуть. Для чего тебе подвергаться опасности? Погоди пока, а в апреле уедешь, Бог даст.

Ксюша с благодарностью улыбнулась:

— Благодарна тебе, Феклуша, за твое радушие и приветливость. Может, и останусь до Масленицы будущего года. Я должна подумать.

— Было бы чудесно! Вместе столько месяцев! Встретим Рождество и Крещение, чинно поговеем, а потом разговеемся. Хорошо-то как! Доведется ли встретиться еще? Если ты уедешь, то вряд ли.

— Не трави мне душу. Сказано: подумаю. Дай собраться с мыслями, отойти от волнений последних лет...

— Я не тороплю.

Полгода спустя,

Русь, 1108 год, лето

Пребывание в Штаде затянулось для Евпраксии до мая следующего года. Согласившись остаться на зиму, никогда об этом не пожалела. Под присмотром подруги, окруженная лаской и заботой, повседневным вниманием, регулярно питаясь и помогая Фекле по

дому, быстро отдохнула и расцвела, точно роза, принесенная в теплый дом с холодного ветра. Познакомилась с отпрысками Мальги. Старший, Ханс-Хеннинг, в самом деле походил на отца, Людигеро-Удо, и в свои двадцать лет, будучи женатым и имея крошечного сына, занимался хозяйством мало, предоставив управление Нордмаркой матери; больше муштровал ополченцев и гвардию, охранял земли от набегов сторонников короля и в затишьях между схватками пьянствовал и блудил. А к Опраксе отнесся с полным безразличием, потому что как человек и как женщина та не представляла для него интереса. Средний, Манфред, повторял отчасти черты Генриха Длинного — был худой, высокий и рыжеватый; посвященный в рыцари, не стремился участвовать в битвах и турнирах, сочинял стихи и подумывал о карьере богослова. Младший, Гвидо, только-только превращался из отрока в юношу и стеснялся своих прыщей; увлекался домашними голубями и прекрасно играл на дудочке. А единственная дочка Кристиана очень привязалась к «тете Барбаре», как Опракса разрешила себя называть. Девочке исполнилось десять лет, и она родилась через восемь месяцев после отбытия своего папаши в Крестовый поход, так что никогда его не видала. Будучи семейной любимицей, Кристиана умудрилась вырасти не капризной и не ленивой, с удовольствием постигала науки с нанятыми для нее домашними педагогами и неплохо пела. Без конца теребила гостью, заставляя рассказывать о диковинных странах — Венгрии, Италии и Руси. Жаловалась часто: «Маменька о Киеве вспоминать не любит и не обучила меня русскому языку. Говорит, что в жизни мне не пригодится. Ну и что? Я ведь наполовину русская. И совсем отрываться от корней не хочу». Испросив разрешения у Мальги, «тетя Барбара» начала прививать номинальной племяннице навыки родной речи. Та училась живо, и уже к весне распевала:

Солнышко-вёдрышко,

Выгляни, красное,

Из-за гор-горы!

Выгляни, солнышко,

До вешней поры!

Видело ль ты, вёдрышко,

Красну весну?

Встретило ли, красное,

Ты свою сестру?

А когда в апреле Евпраксия засобиралась домой, больше всех огорчилась именно Кристиана. Фекла не особенно удерживала подругу: интерес к новому лицу, радость первой встречи очень быстро прошли, общие дела не возникли, и, возможно, гостья ей поднадоела. Так, спросила формально: «Может быть, задержишься на чуток?» — и, услышав отказ вместе с благодарностью, наседать не стала. Повторила только, что возок и сопровождение выделит по первому ее слову. Но зато племянница страстно умоляла остаться, плакала, сердилась, даже набивалась в попутчицы. Ксюша уговаривала ее не переживать: «Подрасти немного, а потом я тебя просватаю за какого-нибудь русского боярина или княжича. И приедешь на Русь — значит, повидаемся». — «Обещаешь, тетечка?» — «Обещаю, милая. Как покойная тетя Ода меня просватала, так и я тебя».

Уезжала Евпраксия вскоре после Пасхи. Маркграфиня дала ей в сопровождение пятерых гвардейцев, кучера и служанку; только пошутила: «Вот верблюдов нет, ты уж не серчай: те, что с нами приехали, передохли давно, новых не заводила». — «Ничего, обойдусь как-нибудь без них».

Обнялись на крыльце дворца, прослезившись, облобызались. Понимали, что прощаются навсегда. Евпраксия сказала: «Ну, прости, подруга, коль обременила невольно». Фекла попеняла: «Ах, о чем ты? Эти были славные дни. Некое возвращение в юность». — «Да, в которую, по большому счету, возвратиться нельзя». Обнялась и поцеловалась с Кристианой, пожелала ей счастья и удач, поднялась в повозку, помахала рукой на прощание и задернула полог, чтоб не видели ее слез.

К середине мая были в Киеве. По дороге никаких неприятностей не случилось, только задержались в Гнезно на три лишних дня, где Опраксу неожиданно тепло приняла дочка Святополка — Сбыслава, польская королева, выданная замуж за короля Болеслава Кривоустого; подарила кучу драгоценностей и дала в сопровождение еще десять конников. Словом, бывшая императрица въехала в стольный русский град прямо-таки по-царски.

Сразу окунулась в местные заботы: спешное восстановление келий и церквей Печерского монастыря, пострадавших от весеннего паводка. Наводнение было очень сильным, разлились не только Днепр и Десна, но и Припять, затопили весь киевский Подол, несколько прибрежных деревень, в том числе и Бересто-во, и святую обитель игумена Феоктиста. Под водой погибли несколько человек, в том числе и сестра Ма-нефа, не успевшая выбраться на крышу вместе с остальными — по своей слепоте. Ксюша огорчилась безмерно и не раз потом навещала свежую могилку подруги.

И еще одну монахиню Бог забрал в Киеве без Опрак-сы — бывшую келейницу Серафиму. Катерина, рассказывая об этом, говорила твердо:

— Харитина-Харя подсыпала Серафиме в трапезу потихоньку мышьяк, небольшими дозами, та худела и таяла, как свеча, потеряла волосы, пожелтела, высохла и спустя полгода преставилась.

— Да почем ты знаешь, коли яд подсыпали тайно? — спрашивала Евпраксия.

— Потому как вначале уговаривали меня, чтобы я травила. Я для вида дала согласие и взяла склянку с мышьяком, но, конечно же, никогда ни капли не под-

мешала. Думала, что этим Серафиму спасу. Только, вероятно, подсыпал кто-нибудь еще, так как Харя мне не доверяет.

Евпраксия сосредоточенно думала. Наконец задала вопрос:

— Склянка при тебе?

— Да, храню.

— Согласишься выступить прилюдно, если я затею княжий суд, обвиняя Харитину в убивстве?

Катя испугалась:

— Свят, свят, свят! Да зачем же это? Нет, не надо. Серафимушку назад не вернуть, а тягаться с сестрами во Христе грешно.

— Я хочу покарать злодейку.

— Ничего в суде не докажешь.

— Как, а эта склянка?

— Скажет, не ея.

— А твои слова, а твое свидетельство?

— Скажет, что я лгу. И вообще, коли разобраться, надобно не Харю судить — то есть не ея одну. Понимаешь, о ком я? Но уж ту привлечь вовсе не дадут. Зацепиться не за что.

— Может, съездить к Володе в Переяславль? Посоветоваться с ним?

Младшая сестра пожала плечами:

— Зря потратишь время. Мономаху не до наших затей. Он недавно женился на юной половчанке, развлекает и лелеет сударушку из последних сил, говорили многие. Нет, оставь, родная. Охолонись.

Старшая бубнила:

— Что ж, оставить Серафимушку неотмщенной?

— А куда деваться? Надобно терпеть смирно.

— Мы смиримся, а они безнаказанно новую жертву выберут. Например, тебя. Или же меня.

— Не наговори! Я и так глотаю каждый кусок с опаской.

— Ну, вот видишь.

— Всё одно: лучше так, чем ославить матушку на весь Божий мир.

— Хорошо, а давай не по светской линии, а, наоборот, по духовной. Напишу челобитную митрополиту.

Катя замахала руками:

— Час от часу не легче! Ты в своих иеропиях позабыла про то, где живешь. Тут Святая Русь! На Руси правды не добьешься — сам же и погибнешь. А митрополит хоть и грек, но не станет выносить сора из избы. Дело-то замнут, только мы останемся в дураках. То есть в дурах.

— Ох, не знаю, не знаю, милая. Коль всего бояться, тоже пропадешь.

И как в воду глядела: Янка с Харитиной обернули смерть Серафимы по-своему — обвинили в ней саму Катерину! При других монашках обыскали келью черницы и нашли склянку с мышьяком. Несмотря на протесты Хромоножки, заперли ее в темной и составили грамоту на имя митрополита. А митрополит вызвал всех к себе на разбор, был довольно крут и весьма разгневан. Не учли охальницы, что Никифор тайно не любил Ян-ку. Началось это давно, больше десяти лет назад: после смерти митрополита Иоанна II Янка, испросив согласия у отца, князя Всеволода, ездила в Константинополь за новым первосвятителем; и Никифор тоже претендовал стать главой русской церкви, но приезжая убедила Патриарха, что благословить надо старца Иоанна, схимника и скопца; привезла на Русь, но скопец оказался столь болезненным, что его прозвали в народе «живым покойником»; он и вправду умер через год, и тогда Патриарх рукоположил все-таки Никифора. А еще митрополит с подозрением относился к козням преподобной против Евпраксии и благословил переход последней к Феоктисту в Печерскую обитель. Словом, ни игуменье, ни келейнице легкая победа явно не грозила.