Илья Сельвинский - О, юность моя! Страница 72

— Да потому, что его теория... правильная.

— Милая! — воскликнул Леська и кинулся к ее ру­кам, чтобы расцеловать их.

Алла Ярославна отстранила его.

— Не так бурно, Елисей Бредихин. Хотя вы были правы по существу, но действовали, как мальчишка. Не­ужели вы до сих пор не поняли, что история — дама не­справедливая и довольно глупая?

Вошел Беспрозваиный с самоваром, затем исчез и появился вновь: от старика со страшной силой пахло одеколоном, которым душился Кавун.

— Расскажу вам, Алла Ярославна, одну историю, ко­торая случилась лично со мной. А вы, Елисей, пока раз­ливайте чай.

Прочитав однажды в журнале «Аполлон» стихи Черубины де Габриак, я влюбился в нее заочно и послал ей пламенное письмо. В ответ получаю совершенно возму­тительную записку от Гумилева:

«Болван! Эта женщина — литературная мистифика­ция».

Был в это время в Симферополе поэт Максимилиан Волошин. Я показал ему эту записку. Волошин расхохо­тался.

«Ну, хорошо, — говорю. — Пусть мистификация, по почему «болван»?»

«Потому «болван», что Гумилев сам оказался в дура­ках. Вот как было дело».

И Волошин стал мне рассказывать: «Бродили мы однажды с Андреем Белым по бе­регу моря в Коктебеле. Глядим — трупик ската. Вы видели когда-нибудь ската? Он похож на серый туз бубён с хвостом, напоминающим напильник. Андрей говорит:

«А ведь у него, в сущности, монашеское одеяние. Го­лова с капюшоном, остальное — ряса. Как могли бы звать такого монаха?»

«Габриэль», — говорю я.

«Нет. Пусть это будет его фамилией: Габриак. Даже де Габриак. А имя у него такое: «Керубино» — от древ­нееврейского «херувима»?»

«А что, если это женщина? Прекрасная молодая жен­щина, унесшая тайну в монастырь?»

«О! Тогда ее будут звать Черубина де Габриак».

«Превосходно. А какие стихи могла бы писать такая женщина?»

Начали сочинять, перебивая друг друга и пытаясь на­щупать характер этой загадочной монахини. В конце кон­цов настрочили несколько стихов. Одну строфу я помню наизусть:

И вновь одна в степях чужбины,И нет подобных мне вокруг...К чему так нежны кисти рук,Так тонко имя Черубины?

Отдали переписать одной девушке, у которой был изящный почерк, и отправили в журнал «Аполлон». Там стихами заведовал тогда Гумилев. Ну, Николай мгновен­но сошел с ума, тут же, немедля напечатал их и прислал Черубине на адрес нашей девушки пламенное объясне­ние в любви. Тогда мы с Андреем решили продолжать нашу игру. Ответили на его письмо со всей сдержанностью, на какую способна молодая монахиня с прошлым, и дошли до того, что по приезде в Петербург вызвали Гу­милева от ее имени в ателье художника Головина. Гуми­лев бросился на свидание, точно акула на железный крюк. Но когда его привели в мастерскую, он увидел в креслах меня, Алексея Толстого и Маковского. Бедняга начал озираться. Тут я встал, подошел к нему и произ­нес:

«Позвольте отрекомендоваться: Черубина де Габриак».

«Негодяй!» — закричал взбешенный Гумилев.

Я ударил его по физиономии.

«Раздался мокрый звук пощечины!» — сказал Тол­стой, цитируя Достоевского.

Гумилев тут же вызвал меня на дуэль. Когда мы ухо­дили, я извинился перед Головиным за учиненный в его ателье скандал.

«Пожалуйста, пожалуйста! — пролепетал растеряв­шийся хозяин. — Сколько угодно!»

Все засмеялись.

— А дуэль? — спросила Алла Ярославна, слушавшая с большим интересом. — Дуэль-то состоялась?

— Ого! Еще какая захихикал Аким Василье­вич. — Достали пистолеты, карту, выехали за город к Но­вой Деревне, — все как полагается. Толстой выбрал в ро­щице лужайку, которая показалась ему наиболее удоб­ной, и пошел к ней удостовериться в ее пригодности для такого романтического дела. Был он в цилиндре и в чер­ном сюртуке. Шел очень серьезно, почти олицетворяя со­бою реквием, и вдруг провалился по бедра. Когда же вы­лез, оказался весь, извините, в вонючей тине: лужайка была болотистой.

Все снова расхохотались. Особенно заливалась Кар­савина. Она оказалась очень смешливой.

— Ну, вы понимаете, — продолжал в совершенном восторге Аким Васильевич, — что после этого ничего серьезного быть уже не могло. В конце концов оказался потерпевшим ваш покорный слуга, заработавший «бол­вана».

Алла Ярославна снова надела шляпку и начала натя­гивать вуаль.

— Вы проводите меня, Бредихин?

— Конечно, конечно...

Она вышла в коридор.

— Извините, что не оставил вас тет-а-тет, — зашептал Аким Васильевич, пригибая к себе Елисея. — Но она так прелестна, что я не смог... И потом — какой прекрасный собеседник!

— Собеседник? Она? — злобно переспросил Ели­сей.— Но ведь вы не дали никому слова сказать!

На улице Леська взял Карсавину под руку.

— Разрешите?

Она крепко прижала его руку к своей талии и повер­нула к нему голову.

— Вам надо скрыться, Бредихин, — сказала она тихо.

— Как скрыться? Зачем?

— Я за этим к вам и пришла, но ваш бойкий стари­чок... Словом, боюсь, что прийти на лекцию Булгакова вы сможете беспрепятственно, но выйти оттуда...

— Неужели это серьезно?

— К сожалению, да.

— Почему вы так думаете?

— Я сегодня исповедала вашего священника. Он разъярен и уже звонил одному нехорошему человеку. Ректор напуган до последней степени: в его университете агитатор, а вы знаете, какое это сейчас страшное слово? За агитацию вешают.

Леська помолчал. Шли они темными переулочками. Леська нарочно петлял, чтобы побыть с Аллой Ярослав­ной подольше. Она не протестовала.

— Как я счастлив, что вы пришли. За предупрежде­ние спасибо, но...

— Послушайте, Бредихин. Вы очень молоды. А в вашем возрасте любовь — это алгебраический икс, под который можно подставить любое именованное число.

Леська несколько опешил. Он вспомнил Васену и тут же Катю, Аллу Ярославну и тут же Мусю... Проклятая юность! Когда она кончится!

У выхода на Дворянскую Карсавина остановилась.

— Ну, здесь мы простимся. Действуйте быстро, Бре­дихин. Желаю удачи.

Леська ждал, что она его на прощанье поцелует, но у Аллы Ярославны не было этой мысли. Вообще женщи­ны редко способны на чудо. Вот Карсавина — уж на что личность, а не додумалась...

Леська видел, как она уходила в огни синей улицы, и шептал ей вслед:

— Я люблю тебя! Милая! Я люблю тебя!

Так бездарно оборвался его роман с этой замечатель­ной женщиной. Но жить все-таки нужно. Что ему пред­принять теперь, сейчас, в эту минуту?

У Леськи была повадка молодого тигра. Старый тигр людей не боится, но молодой никогда не вернется на то место, где его учуяли охотники, даже если там осталась туша свежего оленя.

3

Елисей не возвратился на Петропавловскую площадь. Он пошел к тюрьме, разыскал фабрику «Таврида» и вы­звал мастера Денисова.

— Мне нужно видеть Еремушкина, — сказал он Дени­сову.

— Еремушкин умер.

— Да что вы?! Не может быть! Ведь он только не­давно...

— Тшш... Не кричите. Ваша как фамилия?

— Бредихин,

— Студент?

— Студент.

— А-а... Ну, пойдемте.

Пройдя через весь двор, вкусно пахнувший яблочным вареньем, они подошли к маленькому домику. Денисов вошел первым.

— Еремушкин, к тебе студент.

Еремушкин показался на пороге.

— Здравствуй, Еремушкин!

— Чай пить будем?

За столом хозяйничала молоденькая девушка.

— Знакомьтесь! — сказал Еремушкин.

— Фрося.

— Ефросиния Ивановна! — поправил Денисов.

— Это ваша дочь? — спросил Леська.

Хозяйка вспыхнула и улыбнулась.

— Это моя жена! — вызывающе выпалил хозяин.

— Что у тебя? С чем пришел? — сурово спросил Ере­мушкин.

Леська рассказал ему историю с профессором полити­ческой экономии.

— Какое ты имел право чудить? — сдерживая ярость, проскрежетал Еремушкин. — Кто дал тебе указание на дискуссию? Тебе доверили большое дело, у тебя оказался дружок, который служит в Осваге, а ты берешь и по-ду­рацки все это смахиваешь к чертовой матери.

— Но не мог же я допустить, чтобы этот поп...

— Мог! Должен был допустить! Если б ты рассказал об этом мне, мы бы выпустили листовку, подбросили ее в университет, и ты по-прежнему жил бы припеваючи. А теперь что? Будешь работать на этой фабрике. Повид­ло варить будешь. Что ты можешь ему поручить. Иван Абрамыч?

— «Веселку», а то что же еще?

Фабрика «Таврида» инженера Бутова варила повидло и мармелад из фруктов заказчика. Сегодня заказчиком был купец Зарубов, а заказ стоил ему семьдесят тысяч «колокольчиками». Обо всем этом рассказал Леське Де­нисов, когда вел его во второй цех.

Погода скверная: промозглая, осклизлая, какая бы­вает в Крыму только в декабре. Цех пахнул горячим ва­реньем вперемешку с горьким дымком. Там было про­хладно. Но у котлов, вмазанных в очаги, работала целая стая веселых девушек, и это вносило в каменный сарай чуть ли не весеннее настроение.