Генрик Сенкевич - Огнем и мечом (пер. Вукол Лавров) Страница 73

— Ничего не понимаю! Говори ты ясней и не путай. Ты у казаков, что ли, был, у Хмеля?

— Ну да, у казаков. Они меня захватили в Чигирине, да так и считали за своего… Вы бы одевались… Господи, в каком беспорядке все у вас. О, чтобы вас… Вы уж, пожалуйста, не гневайтесь, что я не доставил в Розлоги вашего письма из Кудака, потому что меня тяжело ранил злодей Богун. Если бы не тот толстый шляхтич, не жить бы мне на свете.

— Знаю, знаю. Не твоя вина. Тот толстый шляхтич уже у нас в лагере. Он мне рассказал, как было. Он же увез и панну из-под носа у Богуна. Теперь она в безопасности в Баре живет.

— О, слава Богу! Я уже знал, что она не попалась в лапы Богуну. Я думаю, что не уйдет он от виселицы.

— И я так думаю. А теперь мы пойдем в Тарнополь и потом уже в Бар.

— Здорово! А Богун пусть удавится, а не добьется той, о ком думает, — так ворожея сказала. Она достанется поляку, а поляк тот, наверное, вы.

— Откуда ты это знаешь?

— Слышал. Я вам все это могу документально доказать, а вы бы тем временем одевались, потому что и завтрак для нас скоро будет готов. Ну, значит, выехали мы в чайке из Кудака и ехали страшно долго, потому что вверх по воде. Потом чайка у нас попортилась, пришлось ее чинить. Едем мы это, пан Скшетуский, едем, едем…

— Ну, едете, едете! — нетерпеливо прервал наместник. — Да не тяни ты так, ради Бога.

— И приехали в Чигирин. А там вы уже все знаете.

— Знаю.

— Так вот, лежу я в конюшне и света Божьего не вижу. А потом, вслед за уходом Богуна, пришел Хмельницкий с запорожцами, а так как раньше великий гетман перебил и переранил в Чигирине много народу за сочувствие запорожцам, они и сочли меня за своего и не только не добили, но еще стали лечить. И татарам меня взять не позволили, хотя все им позволяют. Пришел я в себя и думаю: что мне делать? А казаки тем временем под Корсунем побили панов гетманов. О, пане, что я видел, того не перескажешь!

Они от меня не скрывались, действовали без всякого стыда и стеснения, потому что считали за своего. Я и думаю: бежать мне или нет? И вижу, что лучше остаться, пока не представится более удобный случай. Когда начали привозить из-под Корсуня ковры, парчи, часы, драгоценности… Ой! Ой! Пане, у меня чуть сердце не разорвалось на части. Поверите ли, эти разбойники шесть серебряных ложек продавали сначала за талер, а потом за кварту водки. А золотую пуговицу или помпон от шапки можно было достать и за полкварты. Вот я и думаю: что сидеть, сложивши руки? Дай-ка попользуюсь. Даст Бог возвратиться когда-нибудь в Жендзяны, в Подлесье, отдам все родителям: они вот уж пятьдесят лет ведут процесс с Яровскими, а на судебные издержки денег не хватает. И накупил я, пане, столько всякого добра, что едва уложил на две лошади… Все-таки, хоть какое-нибудь утешение, потому что мне было очень скучно без вас.

— Ох, Жендзян, ты всегда таков! Отовсюду извлечешь свою выгоду.

— Если мне Бог помог, что же тут дурного? Я ведь не крал, а если вы мне дали кошелек на дорогу в Розлоги, так вот он! Я должен вам отдать его, потому что не доехал до Розлог.

Паж положил на стол кошелек. Пан Скшетуский усмехнулся.

— Если тебе привалило такое счастье, так ты теперь богаче меня. Оставь уж и кошелек при себе.

— Покорно благодарю! Набралось кое-что, благодарение Богу! Будет чем утешить отца с матерью и деда… а ему уже девяносто лет. А уж Яровских до конца засудим, с сумою пустим. Да и вы тоже в убытке не останетесь: теперь я уже не потребую тот пояс, что вы мне обещали в Кудаке, хотя я все исполнил, что мог.

— И это вспомнил-таки… о, шельма! Правда, ты настоящий lupus insatiabilis [61]! Не знаю, где теперь этот пояс, но если обещал, то отдам, не тот, так другой… Ну, рассказывай дальше.

— Бог помог мне извлечь выгоды из жизни среди разбойников. Одно меня удручало: я не знал, что делается с вами и похитил ли Богун панну. А тут говорят, что он в Черкассах лежит, еле дышит: так его искромсали князья. Я в Черкассы; вы ведь знаете, что я умею лечить раны и накладывать пластыри. Полковник Донец приставил меня ухаживать за этим разбойником. Только тогда у меня гора с плеч свалилась, когда я узнал, что наша панна ушла с тем толстым шляхтичем. Пошел я к Богуну. Думаю: узнает или не узнает? А он в горячке лежит. Потом узнал и говорит мне: "Ты с письмами в Розлоги ездил?". Говорю: "Я". А он снова: "Это я тебя ранил в Чигорине?". "Да, — говорю, — меня". "Ты служишь пану Скшетускому?" Я тут уже начинаю врать. "Никому, — говорю, — я не служу. Я на этой службе больше дурного видел, чем хорошего, теперь ушел на свободу, к казакам и вот теперь десятый день, как ухаживаю за вашей милостью". Он мне поверил и потом сильно полюбил меня. Узнал я от него, что Розлоги сожжены, двое князей убиты, а двое других почему-то не могли попасть к нашему князю и убежали в литовское войско. Но когда он вспоминал того толстого шляхтича, то, клянусь вам, так скрежетал зубами, так скрежетал, что…

— Долго он хворал?

— Долго-долго! Раны то заживали, то вновь раскрывались. Много ночей пришлось мне просидеть у его постели (провалиться бы ему!). Нужно вам сказать, я поклялся спасением моей души отплатить ему за все, и хоть бы мне пришлось всю жизнь ухаживать за ним, я добьюсь-таки своего… Он меня оскорбил и поранил, а ведь я не кто-нибудь… я — шляхтич. И еще: мне сто раз представлялся удобный случай, около нас никого не было; я думал: пырнуть мне его ножом или нет? Но потом мне всегда бывало стыдно… больного, безоружного… нет!

— И ты хорошо сделал, что его, aergotum et inertem [62], не убил. То было бы величайшею подлостью.

— Я и сам так думал, как видите. Еще я вспомнил, что когда меня провожали из дома, дед перекрестил меня и сказал: "Помни, что ты шляхтич, дорожи своей честью, верно служи и не дозволяй никому оскорблять себя". Он говорил, что если шляхтич совершит бесчестный поступок, Господь Иисус в небесах заплачет. Я все это запомнил и должен был отказаться от этого. А он начинает меня все больше и больше любить. Спрашивает: "Чем я награжу тебя?". "Чем хотите", — говорю. И не могу скрыть: одарил он меня всем щедро, а я все взял; думаю про себя: зачем это оставлять в разбойничьих руках? Благодаря ему и другие дарили мне кое-что, потому что его там все очень любят, и низовцы, и чернь, хотя во всей республике не найдешь шляхтича, который бы питал к черни такое презрение, как он…

Тут Жендзян покачал головой.

— Удивительный он человек и, надо признаться, со шляхетской душой. А как панну-то он любит! Боже всемилостивый! Как выздоровел, сейчас к нему пришла Донцовна ворожить. Ворожила она, ворожила — все выходит плохо. Эта ворожея с дьяволом знается… Впрочем, она красивая. Высокая такая, зубы большие, белые, как у лошади, сильная; ходит — земля дрожит. И, видно, что-то перепутал Бог: стала она заглядываться на меня. Бывало, не пройдет мимо, чтоб не щипнуть меня или за рукав не дернуть; "Пойдем", — говорит. А куда я пойду? Того и гляди, нечистый шею свернет на сторону; пропало тогда все, что собрал. Я и говорю ей: "Мало тебе других!". А она: "Ты, — говорит, — полюбился мне". "Убирайся ты прочь"! А она все свое: "полюбился" да "полюбился".

— И ворожбу ее ты видел?

— Как не видеть! Дым, шипенье, визг, тени какие-то… я испугался даже. Она стоит посередине комнаты, брови дугой, и шепчет что-то, а то начнет сыпать пшеницу на решето. Зерна так и шевелятся, словно черви, а она все шепчет. О, пане! Если б он не был таким разбойником, то жалко было бы смотреть на него после всякой такой ворожбы. Бывало, побледнеет, как полотно, упадет навзничь и рыдает, просит панну простить его за то, что он пришел в Розлоги и перерезал ее братьев: "Где ты, кукушечка, где ты? Я бы на руках носил тебя, а теперь мне не жить без тебя!"… И опять: "Я рукой не дотронусь до тебя, рабом твоим буду, собакой, только бы очи твои на меня смотрели!". А то вспомнит пана Заглобу и зубами заскрежещет, и подушку кусать начнет… и так пока не заснет, да и во сне все стонет и вздыхает.

— А хорошего ему она ничего не наворожила?

— Может быть, потом, когда он выздоровел, а я ушел от него. Приехал ксендз Ласко, и Богун устроил так, чтоб я мог с ним ехать в Гущу. Они, разбойники, знали, что у меня много всякого добра, а я и не скрывал, что еду помочь родителям.

— И не ограбили тебя?

— Может быть, и ограбили бы, да, к счастью, татар в это время не было, а казаки боялись Богуна. Они же меня считают совсем за своего. Сам Хмельницкий приказал мне слушать и доносить, что будут говорить у воеводы брацлавского, если туда паны съедутся. Черт ему пусть доносит! Приехал я в Гущу, а тут подошли разъезды Кривоноса, отца Ласко убили, я половину своего добра закопал, а с половиною убежал сюда, потому что слышал, что вы усмиряете народ около Заславля. Благодарение Богу, что я застал вас в добром здоровье и хорошем расположении духа. Теперь — конец всему дурному. Говорил я этим злодеям, которые шли на нашего князя, что назад не вернутся. Вот им теперь! Может быть, и война скоро кончится.