Дмитрий Барчук - Сибирская трагедия Страница 73

В силу своей близости к председателю Совета министров и холостяцкого положения я принадлежал к этой малочисленной категории служащих, потому мне приходилось засиживаться в своем кабинете допоздна, а иногда и оставаться там на ночлег.

Мне просто некогда было рефлектировать, заниматься самобичеванием. Сколько указов, постановлений, законов и подзаконных актов прошло через мои руки – не сосчитать! А ведь на мне еще лежали обязанности переводчика, и всякий раз, когда нужно было составить телеграмму союзникам на их родном языке или нанести визит в какую-нибудь иностранную миссию, Муромский в первую очередь обращался ко мне.

За этой бумажной и переговорной волокитой я и не заметил, как наступила весна. Растаял снег, улицы утонули в глубоких лужах, и валенки пришлось сменить на сапоги.

Смена погоды сказалась на здоровье премьера. Его энтузиазм по воссозданию всероссийской государственной машины стал угасать, он все чаще с ностальгией вспоминал прежние добрые времена Сибирского правительства, «когда все было ясно и понятно». Постоянные истерики Верховного правителя – «штормы», как их метко прозвали его адъютанты, просто убивали Муромского.

– У армии нет белья! – в бешенстве кричал адмирал, оглушая членов своей «Звездной палаты»[160]. – Солдаты снашивают рубашки до дыр. Люди завшивели. А интенданты уверяют меня, что все есть, но неумело доставляется до армии. А сами ведь все разворовывают. Буржуазия тоже хороша! Трясется над каждой копейкой. Если бы тут были большевики, они бы не церемонились. Мигом бы обобрали этих разжиревших сибирских купцов, и в Красной армии было бы все. А наши торгаши спекулируют и наживаются, и до армии им нет никакого дела. Не забывайте, что лишь тонкая цепочка замерзающих и мокнущих в окопах людей на фронте отделяет нас от большевиков.

Колчак вскочил. Глаза его лихорадочно блестели. В руке он сжимал раскрытый перочинный нож. Министры испуганно отпрянули на своих стульях от овального стола подальше, на всякий случай.

Адмирал заметил их реакцию, сложил нож и виновато спрятал его в карман френча.

Он вернулся к своему креслу.

Неожиданно встал Муромский.

– Всё! Не могу больше! Или вы, ваше высокопревосходительство, отпустите меня куда-нибудь хоть на пару недель, или вам придется искать другого первого министра по причине моей преждевременной кончины или сумасшествия! – поставил он ультиматум перед Верховным правителем.

Колчак опешил. Он никак не ожидал такой реакции от своего интеллигентного премьера, считая его примиренцем и слабовольным человеком. И согласился.

После шумного и многолюдного Омска улицы города моей юности показались мне тихими и пустынными. Воздух – чистым и прозрачным, а небо – голубым и безоблачным.

И вот я, переполняемый эмоциями, бреду по той же Сибирской слободке, как и шесть лет назад, когда Полинина любовь вернула мне дар речи, а разросшиеся березы под тяжестью набухших почек склоняют передо мной свои раскидистые ветви.

На бледно-голубой эмали,Какая мыслима в апреле,Березы ветви поднималиИ незаметно вечерели[161].

На ум приходит четверостишие Мандельштама. Или все-таки Бальмонта? Не важно. Все равно красиво. И созвучно моему нынешнему настроению.

А вот и до боли знакомый бревенчатый дом с резными окнами. Я подымаюсь на крыльцо, и сердце бешено колотится в моей груди. Что ждет меня за этой дверью?

Звоню в колокольчик. И слышу глухие шаги на лестнице. Тяжелая дверь отворяется со скрипом. И в меня упирается колючий женский взгляд. Я вначале даже не узнаю, кто это. Но она вскрикивает:

– Боже!

И по голосу я понимаю, что передо мной Нина Андреева, только сильно постаревшая.

– Пётр Афанасьевич! Как неожиданно! А Полина с Петенькой третьего дня уехали. В Иркутск. Полина списалась с подругами своей покойной матушки, и они нашли ей место фельдшера в уездной больнице в Верхоленске. Мы ее отговаривали как могли. Но вы же знаете, какая она упрямица! Не могу, говорит, я на чужой шее сидеть!

– Как, на чужой? Я же высылал ей деньги! – опешил я.

– Так она из них ни копеечки на себя не тратила. Все раздала семьям погибших рабочих. На этой почве у нее с папой настоящий конфликт вышел. Он-то правительство поддерживает, а она – эсеров и даже большевиков. Совсем переругались. Потому и уехала. Горе-то какое! Какая семья рушится! Вы с ней такая чудесная пара…

Нина еще что-то говорила, но я уже не слышал ее слов, а поднял чемодан, развернулся и пошел прочь.

С большим трудом, по личному указанию управляющего губернией, меня поселили в тесном номере с крохотным окном, выходящим во двор, в переполненной гостинице «Европа».

Муромский с семейством поселился на частной квартире. Узнав об отъезде Полины и что я один маюсь в гостинице, он уговорил свою домохозяйку еще потесниться, и она освободила комнату и для меня.

Так и в Томске вместо обещанного отпуска я остался личным секретарем российского премьера.

Пока длился пост, количество визитов было ограничено, и оставалось свободное время. В девять вечера Муромские уже отходили ко сну, а утром просыпались в это же время. Меня же мучила бессонница. Я лежал без сна и терзал себя сомнениями, что совершил непростительную ошибку. Иногда мне хотелось выпросить у Петра Васильевича отпуск, поехать в Иркутск, в Верхоленск, пасть на колени перед женой, вымолить у нее прощение и увезти свою семью навсегда из этой жуткой страны.

Премьер посетил пасхальную заутреню в Троицком соборе. А после обедни принял парад войск местного гарнизона, где произнес пламенную речь.

Затем деловые визиты и просто хождение по гостям не прекращались до самого нашего отъезда. Хлебосольство томичей не знало предела. Даже я, страдающий от семейных неурядиц, набрал в весе, и брюки стали туго сходиться в поясе. А Муромский вообще сильно округлился, но его полнота ничуть не портила, а наоборот, придавала бодрый и свежий вид.

О пользе здорового питания и спокойного образа жизни я еще раз убедился, когда мы были в гостях у Григория Николаевича Потанина. Он наконец-то расстался со своей вздорной и нервной поэтессой и поселился на квартире у своей старинной помощницы.

Сибирский дедушка даже помолодел после нашей последней встречи прошлой осенью. Он был одет в чистый и опрятный халат. Седая грива пышных волос была аккуратно расчесана. Радушная хозяйка угостила нас пасхальным куличом, крашеными яйцами и напоила душистым, настоянным на травах чаем.

Он очень обрадовался, увидев меня вместе с Муромским.

– Это замечательно, что вы держитесь вместе и служите адмиралу Колчаку. Я внимательно следил за его полярными исследованиями, читал путевые дневники и отчеты в Русское географическое общество. Это смелый, отважный и честный человек. Помогите ему спасти Россию. А когда сделаете это, не забудьте напомнить об автономии Сибири. Он должен сдержать свои обещания.

Эти слова вернули мне уверенность в правоте моего выбора, и я решил повременить с поездкой в Иркутск. Правда, тем же вечером я написал пространное письмо Ивану Иннокентьевичу Золотову, в котором просил проследить, как устроилась моя семья на новом месте, и по возможности оказать им посильную помощь. Если потребуется любая материальная поддержка, то я обещал ее тут же предоставить.

«От меня она отказывается принимать деньги, поэтому наша помощь должна быть скрытной и иметь вид ее собственной заслуги», – наказал я своему старому другу.

Товарищ министра внутренних дел давал большой прием. На нем было много гостей. В том числе и дядя Полины – редактор «Сибирской жизни» Александр Васильевич Андреев. Увидев меня, он бросился с рукопожатиями и все сетовал:

– Как жаль, что вы не приехали на неделю раньше. Совместно нам бы удалось образумить упрямицу. Она из Омска приехала сама не своя. Словно в нее черт вселился. Стала ходить на эсеровские сборища, даже большевикам в тюрьму передачи носила. Меня стала называть реакционером и прислужником буржуазии. Однажды ее арестовали за участие в антиправительственном митинге, но потом, узнав, что она моя племянница, отпустили. Когда она заявила, что уезжает, я, честно признаюсь, даже вздохнул с облегчением. Форменная большевичка. Может, хлебнув лиха в уездной глуши, повзрослеет. Мальца только жалко. Но она заботливая мать. Поди не угробит.

В комнату вошел Муромский, и газетчик переключился на него.

– Пётр Васильевич, не могли бы вы дать интервью для читателей «Сибирской жизни»?

– Прямо здесь? – удивился премьер. – А почему бы нет? Делу время, а потехе час. Задавайте ваши вопросы, любезный Александр Васильевич.