Мика Валтари - Наследник фараона Страница 76

— Он едва ли сможет воспользоваться пособием, — сухо возразил Хоремхеб. — По приказанию Азиру из его черепа была сработана изысканная чаша, украшенная золотом, и послана им в дар царю Шуббилулиума в Хаттушаш, если только мои шпионы не ошибаются.

Лицо фараона посерело, а глаза налились кровью, но, овладев своими чувствами, он спокойно сказал:

— По-моему, трудно поверить в подобный поступок царя Азиру, которого я считал своим другом и который так охотно принял крест жизни из моих рук. Но, вероятно, я ошибся в нем и его душа чернее, чем я ожидал. Но, Хоремхеб, ты хочешь от меня невозможного, прося копья и колесницы, ибо народ уже недоволен податями, а урожай скуднее, чем я предполагал.

— Во имя твоего Атона, дай под мое командование хотя бы десять колесниц и сотню копьеносцев, чтобы я мог взять их в Сирию и спасти то, что можно спасти.

Но фараон Эхнатон ответил:

— Я не могу вести войну во имя Атона, ибо кровопролитие отвратительно ему. Я бы скорее оставил Сирию. Пусть Сирия будет свободна и создаст свое собственное союзное государство, и мы будем торговать с нею, как прежде, ибо Сирия не может обойтись без египетского зерна.

— Не полагаешь ли ты, что она удовольствуется этим, Эхнатон? — воскликнул ошеломленный Хоремхеб. — Каждый убитый египтянин, каждая брешь в стене, каждый захваченный город увеличивают самомнение сирийцев и все более разжигают их аппетит. Потом Сирия захватит медные копи на Синае, без которых мы более не сможем ковать копья и наконечники для стрел.

— Я уже говорил, что с гвардии хватит и деревянных копий, — раздраженно ответил фараон. — Зачем ты терзаешь меня беспрестанными разговорами о копьях и наконечниках для стрел, так что эти слова крутятся и вертятся в моей голове, когда я пытаюсь сочинить гимн Атону?

— После Синая придет черед Нижнего Царства, — с горечью продолжал Хоремхеб. — Как ты сам сказал, Сирия не может обойтись без египетского зерна, хотя я слыхал, что она теперь получает его из Вавилона. Но если ты не боишься Сирии, так страшись по крайней мере хеттов, чьи притязания на власть безграничны.

Фараон Эхнатон снисходительно рассмеялся, как рассмеялся бы каждый разумный египтянин, услышав подобные речи, и сказал:

— Насколько мы помним, ни единый враг не переступал наших границ, да никто и не осмелился бы. Египет — самое богатое и самое могущественное царство на земле. Я послал крест жизни также и царю Шуббилулиума и по его собственной просьбе золото, так что он может воздвигнуть мою статую в полный рост в своем храме. Он не нарушит покой Египта, поскольку может получить от меня золото, как только пожелает.

Жилы на лбу Хоремхеба вздулись, но, уже научившись владеть своими чувствами, он промолчал. Я сказал ему, что как врач не могу более позволить ему утомлять фараона, после чего он повернулся и вышел за мной.

Когда мы подошли к моему дому, он резко ударил себя по бедру своей золотой плетью, сказав:

— Клянусь Сетом и всеми демонами! Лепешка навоза на дороге гораздо нужнее, чем его крест жизни. Но самое непостижимое вот что: когда он смотрит мне в глаза, кладет мне руку на плечо и называет меня своим другом, я верю в его правду, хотя мне слишком хорошо известно, что я прав, а не он! Эта его странная сила всегда возобновляется в этом городе, крикливом, как шлюха, и с тем же запахом. Если бы было возможно привести к нему каждого человека на свете, чтобы фараон поговорил с ним, коснулся его своими нежными пальцами и вдохнул в него свою силу, я верю, что он мог бы изменить мир, но это невозможно. Тьфу! Если бы я остался дольше в этом месте, я начал бы отращивать груди, как придворные, и кончил бы тем, что кормил бы кого-то молоком!

2

Когда Хоремхеб вернулся в Мемфис, его слова остались во мне, преследовали меня, и я укорял себя за то, что я такой плохой друг для него и плохой советчик для фараона. Однако мое ложе под пологом было мягким, мои повара подавали мне птичек, приправленных медом, я имел достаточно жаркого из антилопы, и вода быстро утекала из моих часов.

Вторая дочь фараона Мекетатон занемогла изнурительной болезнью; се щечки пылали от лихорадки и ключицы стали выступать под кожей. Я пытался подкрепить ее тонизирующим средством, давал ей пить растворенное золото и оплакивал мою судьбу, поскольку не успели прекратиться приступы у фараона, как заболела его дочь, так что я не знал покоя ни ночью, ни днем. Фараон тоже встревожился, ибо нежно любил своих дочерей. Две старшие — Меритатон и Мекетатон — сопровождали его на балкон в дни приемов и бросали золотые цепи и другие подарки тем, кого фараон желал удостоить этой чести.

Как это обычно бывает у мужчин, фараон стал нежнее к этой больной дочери, чем к трем другим. Он подарил ей шары из слоновой кости и серебра и маленькую собачку, которая следовала за ней повсюду и спала в ногах ее постели. Он похудел и потерял сон из-за своей тревога, поднимаясь по нескольку раз каждую ночь послушать, как дышит ребенок; всякий раз, как она кашляла, у него разрывалось сердце.

И для меня эта маленькая девочка значила больше всего, чем я владел в Фивах, больше, чем Капта, больше, чем голодный год или чем все люди, голодавшие и умиравшие в Сирии по вине Атона. Я окружил ее величайшей заботой и самым тщательным уходом, пренебрегая другими знатными пациентами, страдавшими от обжорства и скуки, а более всего от головных болей, поскольку это был недуг фараона. Делая вид, что лечу их от головных болей, я приобрел много золота, но мне надоело и золото, и мое пресмыкательство.

Часто я бывал так нетерпелив с моими пациентами, что они говорили: «Положение придворного врача вскружило ему голову! Он воображает, что фараон прислушивается к нему, и знать не желает, что хотят сказать ему все прочие».

Но, когда я думал о Фивах, Капта и «Хвосте крокодила», меня одолевала грусть, а мое сердце изнемогало от неутолимой жажды. Я уже лысел под своим париком, и бывали дни, когда, забывая о своих обязанностях, я погружался в грезы и снова брел по дорогам Вавилона, вдыхая запах подсушенного зерна на глиняных токах. Я заметил, что растолстел, мой сон стал тяжелым, и мне понадобились носилки, поскольку даже от короткой прогулки пешком у меня начиналась одышка, хотя прежде самые длинные расстояния были мне нипочем.

Но, когда снова пришла осень и вода поднялась, а ласточки, покинув прибрежный ил, стремительно замелькали в вышине, дочь фараона начала выздоравливать. Она улыбалась и больше не чувствовала болей в груди. Душой я летел за быстрыми ласточками и с позволения фараона сел на корабль, направляющийся в Фивы. Он поручил мне приветствовать от его имени всех прибрежных поселян, между которыми он разделил земли ложного бога, и также послал приветствия учрежденным им школам и надеялся услышать о них хорошие вести по моем возвращении.

Я посетил много селений и собирал старцев для разговора. Путешествие было более спокойным, чем я ожидал, ибо флаг фараона развевался на топ-мачте, моя постель была мягкой, а на реке не было мух. Мой повар следовал за мной в специальной лодке, и из всех поселений ему доставляли дары, так что я не испытывал недостатка в свежей пище. Но, когда поселенцы приходили ко мне, я видел, что это сущие скелеты, их жены озирались вокруг глазами, полными страха, пугаясь каждого звука, а дети были болезненными и кривоногими. Эти люди показывали мне свои хлебные закрома, пустые больше чем наполовину; зерно в них было испещрено красными пятнышками, словно побывало под кровавым дождем.

Они сказали мне:

— Сначала мы думали, что наши неудачи от незнания, поскольку мы никогда прежде не возделывали землю. Но теперь мы знаем, что земля, которую фараон разделил между нами, проклята и тот, кто возделывает ее, тоже проклят. По ночам невидимые ноги топчут наши посевы, невидимые руки ломают посаженные нами деревья. Наш скот гибнет без причины, наши оросительные каналы засоряются, и мы находим падаль в наших колодцах, так что лишены даже питьевой воды. Многие покинули свою землю и вернулись в города еще беднее, чем были, понося имя фараона и его бога. Но мы еще держимся, полагаясь на наш магический крест и на письма, которые посылает нам фараон. Мы развешиваем их на столбах у себя на полях для защиты от саранчи. Но чары Амона сильнее волшебства фараона. Наша вера покидает нас, и мы хотим оставить эту ужасную землю, прежде чем перемрем, ибо уже у многих умерли жены и дети.

Я посетил также их школы, и, видя крест Атона на моей одежде, учителя прятали розги и делали знак Атона, тогда как дети сидели на току, скрестив ноги и уставившись на меня так пристально, что забывали утереть носы.

Учителя сказали:

— Мы знаем, что это чистое безумие — обучать каждого ребенка чтению и письму, но чего только мы не сделаем для нашего любимого фараона, который нам и отец, и мать и коего мы чтим как сыновья его бога. Но мы — ученые люди, и не подобает нам с нашим знанием сидеть на току, утирать носы чумазым ребятишкам и чертить уродливые знаки на песке, ибо у нас нет ни табличек, ни тростниковых перьев и, более того, эти новые буквы никогда не смогут передать всю ту мудрость и знания, которые мы приобрели с великим трудом и великой ценой. Наше жалованье подолгу не выплачивают нам, а родители вознаграждают нас очень скупо; их пиво слабое и прокисшее, и масло в наших кувшинах прогоркло. Все же мы проявляем настойчивость, показывая фараону, что невозможно научить всех детей читать и писать, ибо лишь лучшие ученики, чьи головы податливы и восприимчивы, могут учиться.