Антон Хижняк - Сквозь столетие (книга 1) Страница 76

Пархома Гамая неожиданно вызвали в контору завода. В цех прибежал запыхавшийся мальчуган-посыльный, посмотрел в бумажку, нашел в списке фамилию Пархома, выкрикнул:

— Гамай Пархом, немедленно в контору! — и убежал.

Пархом бросился догонять его.

— Что летишь как оглашенный? Скажи, что случилось?

— Не знаю, — отозвался посыльный уже за порогом цеха. — Там находится инженер. Ждет.

Шагая в контору, Пархом не мог догадаться, зачем его вызывают. Неужели выгонят с завода? Так будто бы нет оснований. В последнее время к его работе не придирались. В цехе бывает каждый день, не пьянствует, с мастером не ругался. Вроде бы и прицепиться не к чему.

В захламленных сенях конторы столкнулся со знакомыми сталеварами. Они только что пришли и не знали, в какую дверь заходить. Обрадовались, увидя Пархома, подошли к нему.

— И тебя вызвали? Не знаешь зачем?

— Вызвали. Зачем, не знаю, хлопцы, успокойтесь. — И направился к двери, взялся за щеколду.

В длинной комнате сидели конторские служащие, некоторые считали на счетах, другие писали, уткнувшись в бумаги. За столом, стоявшим у входа, сидел военный. Пархом посмотрел на погоны. Кажется, поручик.

— Не к вам ли вызвали? Нам сказали… — начал Пархом, обращаясь к поручику.

— Как фамилия? — не отрывая глаз от стола, пробормотал офицер.

— Гамай… Гамай Пархом, — четко произнес Пархом.

Офицер провел пальцем по списку, потом посмотрел на Пархома бесцветными глазами и сказал:

— Немедленно готовьтесь… Завтра утром отправляется эшелон.

— Какой эшелон?

— Эшелон с мобилизованными. Прибыть не позже пяти часов утра. В пять тридцать отправка.

— Куда? Еще же не было приказа о мобилизации.

— Был, о частичной мобилизации. Все! Поменьше разговаривайте! Кто там еще?

К столу подошли сталевары. Им офицер сказал то же самое, чтобы тоже к пяти часам явились на станцию.

На дворе сталевары подошли к Пархому, и один, с виду спокойный, вдруг громко спросил:

— Скажи… Ты же ближе к комитету. Что это такое? Что делать?

Пархом вскипел и дернул сталевара за руку:

— Ты что? О комитете не вспоминай. Хочешь попасть в полицию. Хочешь всех нас провалить?

— Да нет, — испуганно оправдывался сталевар. — Упаси бог. Как это так — провалить комитет. Ты что?

— Тогда помалкивай. Кто тебя учил на улице болтовней заниматься? — строго выговаривал Пархом собеседнику.

— Да я ничего… Хотел спросить у тебя, почему это нас гонят в армию.

— Я не знаю… меня тоже гонят. В армии посмотрим, что делать. А тебе приказываю держать рот на замке — молчать и молчать. Когда найдешь своих, тогда поговорим, чтобы никто не слышал.

— Понял.

— То-то. А распустишь язык, сразу попадешь в полицию.

На рассвете пришли на станцию. Там уже стоял поезд из пяти товарных вагонов. Впереди них шипел паровоз, и по перрону прохаживались два железнодорожных жандарма.

— Живее, живее! Подходите сюда. Называйте фамилию! — суетился на перроне поручик, сидевший вчера в конторе.

Сделав пометку в списке, скомандовал садиться во второй вагон. Пархом в сопровождении Сони и тестя подошел к вагону. Там стоял молодцеватый унтер-офицер в новеньком мундире.

— Садись, — указал рукой на лестницу, стоявшую у вагона. — Уже десять человек из нашей команды есть, вон выглядывают, а двадцать где-то задержались. В вагон! В вагон! — повысил он голос.

— Поезд еще ведь не отправляется. Я побуду со своими.

— Приказано всем садиться в вагоны. Вон, видишь, где родственники стоят? — показал рукой на заборчик, за которым толпились женщины и девушки. — Прощайтесь. А вы, — обратился к Соне и ее отцу, — идите туда.

В вагоне среди новобранцев, сидевших на нарах, Пархом увидел нескольких знакомых рабочих с завода. Он хорошо знал их, поскольку не раз встречался, выполняя задание заводского комитета большевиков. Теперь он понял, что власти губернского города Екатеринослава решили поскорее выслать из губернии неблагонадежных рабочих, отправив их в армию…

В Екатеринославе Пархом попал в маршевую роту. Там их держали не долго, посадили в вагоны и повезли на фронт, потому что, в то время как новобранцы проходили азы военного искусства на казарменном дворе шумного города, Германия объявила войну России, следом за Германией и Австрия.

Пока новобранцы ехали из Екатеринослава через Лозовую, Харьков, Полтаву, Киев, Винницу, Проскуров, начались бои и их 8-я армия уже форсировала реку Збруч. Неделю продержали новобранцев в Тернополе, где они с утра до вечера обучались штыковому бою, ползали по-пластунски. Но самым важным было умение обращаться с винтовкой, чтобы каждый солдат умел быстро и метко стрелять, разбирать и собирать затвор.

Познакомившись с новыми друзьями-новобранцами, Пархом расстроился. В прибывшей в Тернополь роте оказалось только два человека из Юзовки, остальные мобилизованные — рабочие из донецких заводов, шахт и крестьяне из Харьковской и Киевской губерний, влившиеся в роту по пути, во время остановок. Значит, жандармы постарались разобщить донецких рабочих, влили в их роту и крестьянских парней.

В Тернополе им выдали винтовки, и на следующий день утром рота пешим строем двинулась на Подгайцы, где дислоцировались полки корпуса. О названии части и ее месторасположении солдатам не говорили. Пархому удалось случайно узнать об этом от прибывшего за пополнением унтер-офицера Еременко, который, узнав, что Пархом из Полтавской губернии, сдружился с ним.

Когда новобранцев построили на окраине Тернополя, Пархом оглянулся и увидел, что за ними длинной лентой вытянулись шеренги солдат.

— Сколько же их? — спросил он у Еременко.

— Много, земляк. Два батальона, две тысячи штыков.

Пархом впервые услышал, что в армии личный состав полков и дивизий определяют по количеству штыков или сабель. И посмотрел на свою винтовку с новеньким блестящим штыком.

Пархом решил стать примерным солдатом, поэтому всегда был подтянутым, собранным, точно исполнял все команды во время строевых учений. Еременко подумал, что со временем он сделает этого солдата своим помощником и попросит начальство присвоить ему чин ефрейтора. Он покровительствовал Пархому, делился с ним махоркой, поручал проверять, все ли солдаты отделения умеют правильно обуваться, чтобы не натереть ноги во время пеших переходов.

— Может, нам с тобой австрийцы и немцы не намылят шею, Пархом, ведь мы же до сих пор не можем догнать свой полк. Австрийцы так удирают, что только пятки сверкают. Может, скоро и война закончится. Завтра перейдем речку Золотую Липу и будем чесать прямо на Галич. Слыхал о таком городе?

— Не слыхал.

— Есть такой город. Да там мы стоять не будем, придется двигаться дальше, догонять свой полк.

— Странные тут названия, господин унтер-офицер, — Золотая Липа…

Но Еременко прервал его:

— Когда мы только вдвоем и поблизости нет маршевых, чтобы я не слыхал никакого господина. Я такой же господин, как и ты. Договорились?

— Так точно!

— Запомни это.

— Хорошо. Я говорю — Золотая Липа, Тернополь, а еще говорят — Гнилая Липа. Так это же по-нашему. Какая же тут Г ермания?

Еременко закашлялся, глубоко затянувшись.

— Ну и крепка наша кременчугская махорка, даже в печенках дерет. Говоришь, по-нашему? Тут и села называются так, как у нас. — Ротный командир разложил на траве карту и стал читать названия населенных пунктов: — Яблонево, Дубовцы, Середняя, Вовчинец. Ну точно как у нас! Все по-русски.

— Да и люди тут говорят на понятном для нас языке. Их называют русинами. Или они сами так называют себя. Скажите, как это понять?

— Ты, Пархом, очень много хочешь знать. Мой совет тебе — помалкивай. Ничего не спрашивай, а поступай так, как начальство велит, чтобы избежать неприятностей.

Скороговоркой проговорил и посмотрел на Пархома черными, словно зрелый терн, глазами. Однажды во время беседы Еременко рассказал, что ему, как и Пархому, двадцать девять лет, что он остался на сверхсрочную службу. Думал этим летом уйти из армии, потому что надоело носить мундир, но вдруг война, и все пошло вверх тормашками. В армии Еременко вышколили, начальству нравился подтянутый, стройный унтер-офицер с густыми усами и орлиным взглядом. Он вел себя безупречно и усердно выполнял все приказы.

Пархом был благодарен судьбе, что она свела его в армии с таким человеком. Хотя Еременко и был ревностным службистом, но не таким, как иные унтер-офицеры. Были минуты, когда он открывал Пархому свою душу. Оставшись вдвоем, в стороне от солдат, Еременко иногда говорил не то, что вдалбливали солдатам в головы.

— Вот ты, Пархом, интересуешься, почему я перед войной остался на сверхсрочную службу. А что мне оставалось делать? Куда приклонить свою голову? До призыва где я был! Волам хвосты крутил в экономии князя Кочубея.