Тума - Захар Прилепин Страница 76

доброго толмача. Какие нашлись, всяк ведает другое-третье наречие, балякает так-сяк, а нам бы надо, как и допрежь – один доверенный. А такого всё нету. Да и те, что сыскались, – изначала наврут, что владеют наречьем, а как надобе балякать – едва языком ворочают, в словах блукают… В Кафу мы направили посыльных. Всех кафских жидов рыскать принудили на невольницком базаре. А и там, какой желанен, не сыскался… А ты уж тут.

Степан даже не дышал от бешенства.

– Медвежью шкуру прислал ногайский мирза. Велеть тебе занести? – предложил Минька. – Дожди пойдут скоро: выстудишься, тоже подохнешь. Тут лужи натекают такие, что невольники сидя спят, как куры, по всем темницам… Сидючи, проснёшься – а когти в ледке примерзли, как у курицы, – Минька беззвучно засмеялся, и снова полез в корзину, словно от смеха ему сразу хотелось жрать.

Степан дотянулся левой рукой и, перенеся корзину через себя, поставил с другой стороны.

– Ой, Стёпка… – будто не заметив, что корзину унесли, воскликнул Минька. – А чего у тя выпало тут… из-под затылка, вон… Никак, иконка? Откель?.. Не то сам малюешь?

Минька потянулся к Спасу.

Степан крепко хлопнул, как по мухе, Миньку по руке. Тот не удивился, а будто ждал – вмиг, тяжёлый, как плаха, оказался у Степана на груди. Жирной ногой прижал Степанову руку, другим коленом, умеючи, давил в подбородок…

…Степан отчётливо почуял, что у Миньки не хватает на душащей его руке двух пальцев, оттого стало ещё омерзительней: будто душил его и не человек вовсе, а преисподний урод…

«…а и задушит ведь…» – догадался Степан.

…уперевшись на лопатки, исхитрился вывернуться, помогая здоровой ногой, – но сделал себе ещё хуже: то он лежал теменем к стене и была надежда высвободить правую руку, а теперь, прокрутив себя по кругу, оказался у стены, почти в упор, боком.

Минька, круто пахну́в мочой, ловко пересел заново, теперь уже всей горячей задницей на грудь, сминая по-медвежьи сильной лапою Степану лицо, с хрустом – как только что яйцо чистил – сдирая кожу со щёк.

Коротко крякнув, перекинул твёрдое, как мельничный жернов, колено Степану на шею: видно, всерьёз решив его загубить.

Громко, словно сучья под колесом, захрустели позвонки.

Степан тонко засипел, будто воздух попадал к нему теперь чрез неразличимый прокол величиной с иглу.

Насколько сумел, задрал ломаную свою ногу и ударил что есть силы деревянным крепежом о стену. И тут же ещё раз!..

Деревяшка с третьего удара обломилась. Степан зацепил огрызок плашки пальцами прижатой к стене руки; втянул её в ладонь, сжал покрепче – и, толкнувшись всем телом, лопатками, совсем чуть-чуть сдвинул себя вбок – так, чтоб хватило места выпростать руку.

…и с беспощадного замаха засадил, почти воткнул ту палку Миньке за ухо…

…сразу хлынула чужая кровь на лицо: как из пробитого кувшина, много…

Руки Миньки так и оставались вжаты ему в глаза, в лоб, но больше не давили, а как бы держались за него.

Степан ещё раз ткнул со всей злобы ему палкой в затылок и, наконец, клокоча всеми внутренностями, вздохнул.

Сдирая разлапистые руки с пылающей от боли головы, свалил Миньку на бок.

Нижней губой тот рыбьим беззвучным движением словно бы ловил себя за ус; возил рукой по затылку, по шее, ища, где же ему так больно.

Глава пятая

I

Войско Семёна Романовича Пожарского добралось к середине июня, на святого Устина.

Накалилось всё вокруг так, что даже глядеть на людей и лошадей, оказавшихся посреди банного чада, было томительно. Обозы их троились в глазах: то квашнёй расползаясь, словно раздавленные солнцем, то вовсе пропадая в пыльных тягучих тучах.

И одежды их, и пушки, и хоругви – всё было в цвет пыли.

Как мельница, солнце нагоняло нового жара. Облака казались раскалёнными до белизны, а синее небесное марево – не прозрачным, а густым, как вскипячённый свинец. Степь же была жёлто-бурой, недвижимой.

Сквозь ту жару вёл Пожарский четыре тысячи астраханского ополчения и тысячу двести черкесов князя Муцала Черкесского.

– Теперь их кормить-потчевать? – ругался на валах Трифон Вяткин. – Все поиски просидим, пока расположатся да остынут в Доне!

На валах стоял Чесночихин, слушал.

– Атаман, как пойдёшь к воеводам, передай: казаки озлились! Ноне последний день казачьего терпенья был! – кричал Дронов; с лица его брызгал пот, волосы на башке свалялись. – А не передашь им – на кругу Осипа в обрат атаманом прокричим, так и знай! А то было у нас Войско Донское – а нынче мы постирухи московские!..

Никто из стоявших на валах казаков Дронову не перечил: молчали, и то молчанье было как стена за словами его.

В ночи атаман Павел Чесночихин с войсковым дьяком прибыли в русский стан. Дымящие костры выхватывали звероватые, усталые рожи. Проехали сквозь тучи комарья, домогавшего людей и лошадей, к ждановскому шатру.

…внутри раскачивались языки свечей. Стол накрыт не был.

Семён Пожарский оказался молодым, ражим, в полтора обхвата, густобровым, с курчавой бородой. Сидел боком к вошедшим в расстёгнутом кафтане, вытянув ноги в жёлтых сапогах со шпорами. На коленях расстелил кондыревскую карту.

Кондырев стоял у него за спиной. Завидев казаков, кивнул: садитесь, атаманы.

Казаки остались стоять; вышло неловко.

– Милости просим завтра на круг, князь! – сняв обоими руками шапку, с поклоном сказал войсковой дьяк. – Ждали вас гораздо! Завтра круг решит, когда войску идти сполнять волю государеву!

Пожарский задрал голову, посмотрев на Кондырева с нарочитым удивлением.

Кондырев чуть подсморщил губы: да, князь, такие нынче у нас соратники – круг у них решает дела государевы…

Ни на кого не глядя, Пожарский проговорил внятно:

– Моим людям нужда в дне. Но, возможно, и в трёх днях роздыха.

Чесночихин, рассерженный, что князь не поднялся, спросил:

– Так пока шли – не отдохнули?

Пожарский, замечательно скоро пойдя красными пятнами, растаращил наглые глаза, скосив голову, осмотрел снизу доверху Чесночихина и снова, криво ухмыляясь, перевёл взгляд на Кондырева.

Тот опять понимающе сыграл лицом: вот так, князь! а мне, думаешь, с ними легко, с разбойниками?

– Помилуйте, атаманы, что не смог подняться, – ногу на походе подвернул, – сказал князь, досадуя и на казаков, и на себя, что встреча ознаменовалась ссорой.

Свернув карту, перекинул за плечо на стол.

– Выспитесь ночь, к утру полепшеет, князь! – с поклоном сказал войсковой дьяк, и повторил приглашенье на круг.

– …Не то казаки сами всё решат, – не приняв или не поверив в княжеское объяснение, сказал Чесночихин. – Без вашей милости, бояре. Негоже получится. И нам будет совестно, и вам тоскливо.

В шатре