Фаина Гримберг - Примула. Виктория Страница 77

Холм увенчивал лишённый крыши дворец: мрамор, выстилавший его дворы и фонтаны, треснул... даже булыжники, которыми был вымощен двор, раздвинулись и приподнялись из-за травы и деревьев. Из дворца можно было видеть ряды домов без крыш, бесформенную каменную глыбу — остатки идола на площади, где пересекались дороги; углубления и ямы на углах улиц, где прежде помещались общественные колодцы и разрушившиеся купола храмов с дикими фиговыми деревьями, зеленеющими по их краям...

Пытаясь проследить глазами за витиеватыми улицами, англичанин увидел, что они исчезают в лесных зарослях и среди поваленных каменных глыб, а некоторые дома сверху донизу прорезаны огромными трещинами, с дырами, через которые проникало утреннее солнце. Карнизы над окнами были обломаны, резные решётки выпали, бесстыдно явив свету комнаты зананы — женской половины дворца. На окраинах города дома с крепкими стенами исчезали — оседая, они превращались просто в груды камня со слабыми признаками цоколя и стен, трудноразличимые на фоне каменистой местности. Тень от дворца закрывала две трети города, а деревья сгущали её...»

...Лахор и Калькутта, увиденные английскими глазами... Города страшной жары, города Индии... Если бы не было этих английских глаз викторианского барда, мы никогда не увидели, не узнали бы Индию!.. И вот он, Город Страшной Ночи...

«Тяжёлая влажная жара, покрывалом нависая над ликом земли, убила всякую надежду на сон. Жаре словно помогали цикады, а цикадам — воющие шакалы. Невозможно было тихо сидеть в тёмном пустом доме, где гулко отдавались все звуки, и слушать, как панкха хлопает по замершему воздуху. Поэтому я в десять часов вечера поставил свою трость на землю посреди сада, чтобы посмотреть, в какую сторону она упадёт. Она показала прямо на освещённую луной дорогу в Город Страшной Ночи. Звук её падения встревожил зайца. Он выскочил из своей норы и помчался к заброшенному мусульманскому кладбищу, где безжалостно обнажённые июльскими ливнями черепа с отвалившимися челюстями и берцовые кости с утолщениями на концах поблескивали, как перламутр, на изрытой дождём почве. Нагретый воздух и тяжёлая земля заставляли самих мертвецов вылезть наверх в поисках прохлады. Заяц присел, с любопытством понюхал закоптелый осколок лампы и скрылся в тени тамарисковой рощицы.

Лачужка ткача циновок, прикорнувшая к индуистскому храму, была набита спящими людьми, похожими на трупы в саванах. Вверху стояло немигающее око луны. Мрак всё-таки создаёт ощущение прохлады, пусть ложное. Трудно было поверить, что льющийся сверху поток света не тёплый. Не такой горячий, как солнце, но всё же томительно тёплый, он, казалось, нагревал тяжёлый воздух. Прямая, как брус шлифованной стали, пролегала дорога к Городу Страшной Ночи, а по обеим сторонам её лежали тела, скорчившиеся на своих ложах в причудливых позах, — сто семьдесят человеческих тел. Одни — закутанные в белое, с завязанными ртами; другие — обнажённые и при ярком свете чёрные, как эбеновое дерево. А одно — то, что лежало лицом кверху с отвисшей челюстью, вдали от других, — серебристо-белое и пепельно-серое.

«Этот спящий — прокажённый; остальные — усталые кули, слуги, мелкие лавочники и возчики с ближней стоянки повозок. Место действия — главная дорога в город Лахор, а ночь жаркая, августовская». Вот и всё, на что стоило смотреть, но отнюдь не всё, что можно было видеть. Колдовство лунного света разлилось повсюду, и мир пугающе преобразился. Длинная вереница нагих «мертвецов» с окоченевшей «серебряной статуей» в конце не радовала глаз. Здесь лежали только мужчины. Так, значит, женщины были обречены спать в душных глинобитных лачугах, — если только они могли спать! Сердитый детский плач, донёсшийся с низкой земляной крыши, ответил на этот вопрос. Где дети, там должны быть и матери, чтобы смотреть за детьми. В эти душные ночи им нужен уход. Чёрная, круглая, как шар, головка выглянула из-за карниза, и тонкая, до жалости тонкая коричневая ножка свесилась на водосточный жёлоб. Резко звякнули стеклянные браслеты; женская рука на мгновение появилась над парапетом, обвилась вокруг худенькой шейки, и упирающегося ребёнка оттащили назад и водворили в кроватку. Тонкий, высокий визг его замер в плотном воздухе, едва зазвучав, ибо даже чадам этой земли слишком жарко, чтобы плакать.

Снова тела; снова куски освещённой лунным светом белой дороги; вереница сонных верблюдов, отдыхающих в стороне; мелькнувшие призраки убегающих шакалов; извозчичьи лошади, заснувшие в сбруе; деревянные повозки, обитые медными гвоздями, мерцающими в лунном свете, и — снова тела, как трупы. Всюду, где только есть тень, — от воза ли с зерном, стоящего с поднятыми оглоблями, от древесного ли ствола, от спиленного ли бревна, пары бамбуков или охапки тростника, — всюду земля усеяна ими. Они лежат в ослепительном лунном свете; некоторые — ничком, скрестив руки, в пыли; иные — закинув за голову сжатые ладони; одни — свернувшись клубком, как собаки; третьи — скрюченные, прижавшие голову к коленям. Было бы как-то спокойнее, если б они храпели; но они не храпят, а сходство их с трупами нарушается разве только тем, что тощие собаки, обнюхав их, отходят прочь. Кое-где крошечный ребёнок лежит на ложе отца, и всегда его обнимает охраняющая рука. Но большинство детей спит с матерями на крышах. Ведь всего можно ожидать от жёлтых, белозубых бродячих собак, рыщущих вблизи тёмных тел.

Из пасти Делийских ворот вырвался поток удушливого жаркого воздуха, и я чуть было не отказался от своего намерения войти в Город Страшной Ночи. В нём смешались все скверные запахи — животные и растительные, — которые успевает накопить окружённый стенами город в течение дня и ночи. Этот воздух так жарок, что, по сравнению с ним, жара в недвижных пизанговых и апельсиновых рощах за городскими стенами покажется прохладой. Да поможет Небо всем больным людям и маленьким детям, лежащим внутри города этой ночью! Высокие стены домов всё ещё яростно излучают тепло, а из тёмных переулков несёт зловонием, способным отравить буйвола. Но буйволам оно нипочём. Стадо их шествует по безлюдной главной улице; изредка животные останавливаются, прижимают тяжёлые морды к закрытым ставням лавки зерноторговца и фыркают, как дельфины.

Потом наступает безмолвие — безмолвие, пронизанное ночными шумами большого города. Едва, но только едва, слышатся звуки какого-то струнного инструмента. Высоко над моей головой кто-то распахивает окно, и стук деревянной рамы гулко отдаётся в пустой улице. На одной из крыш громко пыхтит хукка, а люди тихо беседуют под бульканье воды. В другом месте, чуть подальше, разговор слышен отчётливей. Освещённая щель прорезает слегка раздвинутые ставни лавки. Внутри её купец со щетинистой бородой и усталыми глазами подводит баланс в счётных книгах, окружённый тюками ситца. Три фигуры, закутанные в покрывала, сидят рядом с ним и время от времени роняют какое-то замечание. Купец делает запись в книге, потом говорит что-то, потом проводит ладонью по потному лбу. Жара на тесной улице ужасна. Внутри торговых помещений она, должно быть, почти невыносима. Но работа упорно продолжается: запись, гортанное ворчанье и взмах поднятой руки следуют друг за другом с точностью часового механизма.

Полицейский — без чалмы и крепко уснувший — лежит поперёк улицы, на пути к мечети Вазир-Хана. Полоса лунного света падает на лоб и глаза спящего, а он не пошевельнётся. Близится полночь, но жара как будто всё усиливается. Открытая площадь перед мечетью усеяна телами, и надо тщательно выбирать путь, чтобы не наступить на них. Лунный свет ложится широкими косыми полосами на облицованный цветными изразцами высокий фасад мечети, и каждый голубь, дремлющий в нишах и углублениях каменной кладки, отбрасывает короткую, маленькую тень. Какие-то призраки, закутанные в покрывала, устало поднимаются со своих постелей и уплывают в тёмные глубины здания. Удастся ли мне сейчас взойти на верхушку высокого минарета и оттуда посмотреть вниз, на город? Во всяком случае, стоит попытаться — возможно, что дверь на лестницу не заперта. Она не заперта, но крепко спящий сторож лежит на пороге, повернув лицо к луне. Заслышав шум приближающихся шагов, из его тюрбана выскакивает крыса. Человек мычит, на минуту открывает глаза, повёртывается на другой бок и снова засыпает. Весь зной нескольких свирепых индийских летних месяцев скопился в чёрных, как дёготь, полированных стенах винтовой лестницы. На полпути мне попадается что-то живое, тёплое и пушистое, и оно сопит. Гонимое со ступеньки на ступеньку шумом моих шагов, оно вспархивает вверх и оказывается желтоглазым рассерженным коршуном. Десятки коршунов спят на этом и на других минаретах и ниже — на куполах. На этой высоте чуть прохладнее, во всяком случае воздух тут менее душный, и, освежённый этим воздухом, я начинаю смотреть на Город Страшной Ночи.