Станислав Калиничев - Невенчанная губерния Страница 8

— Довольно! — раздражённо сказал Эраст Карпович. — Я не хочу этого слушать. Не потому, что прячу голову под крыло. Есть и другие соображения. Теорию можно проверять только практикой, а её и у тебя нету. Пристойно ли нам тягаться с мужиками… прости меня! — в физической силе?

— Пристойно! Подумай, кто мы, дворяне, есть по своей первоначальной сути, от кого ведём свои родословные? От княжеских дружинников! Их призывали смерды для защиты и порядка. Князь сажал дружинника в какую-то весь «на кормление». И они, древнейшие профессионалы-воины, каждый на своём месте, должны были «судить и править», а при случае и казнить. За многие века мы совсем забыли свою первоначальную суть…

— Постой. Я не о том, я — о теории. Вот ты упражняешься в гимнастике, тренируешь, как вижу, борцовские приёмы. Это же как в цирке… А у нас есть мужик, который ничего этого не учил, но если вам когда-нибудь придётся сойтись — уложит тебя на обе лопатки. Как ребёнка. Не ведая, что есть теория!

— Сам ты остался большим ребёнком, Эраст.

— Вот и вся цена твоим теориям.

— Не говори глупостей: тёмный, не тренированный мужик…

— Но я серьёзно! Иван Иванович Чапрак, наш молодой кузнец…

— Как можно догадаться, он гнёт подковы голыми руками, а из кочерёг узлы вяжет.

— Представь себе…

Оба устали от путаного и такого неуместного спора. Действительно, давние друзья, много лет не виделись… Перед встречей каждый представлял себе, сколь интересным и полезным станет собеседником, сколько нового, накопившегося в житейских передрягах, поведает другу. А вот встретились, заговорили — и всё не о том. Что одному казалось большим и значительным — другой встречал или шуткой, или просто не понимал. И тогда Василий Николаевич решил переключить внимание друга на что-то иное, не очень серьёзное. Прерывая затянувшуюся неловкую паузу, он сказал:

— Гм… Ты меня заинтриговал. Нельзя ли на твоего Вакулу взглянуть? Пошли кого-нибудь из дворовых, чтобы покликали его. Эраст Карпович поспешно, пожалуй, слишком поспешно поддержал эту затею и тут же отдал необходимые распоряжения. Однако кучер, рябой мужик лет тридцати, посланный в Заречье, вернулся один. Разводя руками, он доложил:

— Кузнец сказал, что дюже занятой. Заказ выполняет. У него полон горн железа накидано. Ввечеру, сказывал, прийтить может.

— Вот тебе и вся политика! — хохотнул Абызов. — Мужику недосуг!

К этому времени господа успели позавтракать во второй раз, уже вместе с домочадцами. Стол накрыли на просторной веранде, уставленной цветочными горшками. Супруга Логина — рыхлеющая блондинка с нелепыми кудряшками на висках, которые она накручивала, как решил про себя Абызов, ещё в гимназических классах, не спускала с лица светской улыбки. Дети были милы, без конца повторяли «папа» и «мама». Гостю это невольно напомнило патриархальные порядки родительского дома, в котором уже никого из родных не осталось, и который он давно продал… Старшая дочь Эраста Карповича по настоянию матери села за фортепьяно и сыграла что-то из Бетховена. «Блажен, кто верует, — думал Абызов о своём друге. — Возможно, он и прав, не желая знать, как всё это непрочно, эфемерно, что политические бури в России поутихли до поры, они лишь вызревают для более сокрушительного взрыва…»

Хозяин заметил задумчивое, а точнее сказать — отсутствующее выражение на лице гостя. Забоялся, что, оставшись с глазу на глаз, они снова заговорят о разном: каждый о своём, совершенно непонятном для собеседника. Узы старой дружбы вдруг оказались тяжкими веригами. Признавшись в этом себе, Эраст Карпович густо покраснел и бессознательно стал искать сторонний объект, которым оба могли бы заняться вполусерьёз.

— А почему бы, — предложил он гостю, — нам не прогуляться? По дороге заедем в кузницу. Если гора не идёт к Магомету… Прикажу Фёдору подать коляску.

— Воля твоя, — охотно согласился Абызов.

Вскоре они вышли из дома — оба в белых кепи от солнца, уселись на поданную к порогу коляску и поехали.

Сразу за ухоженным господским парком, в конце которого стояло каменное здание мельницы над запрудой, начиналась сельская улица. Огороженные дрекольем грязные дворы, кривобокие замшелые избы, напоминающие квочек на хозяйских задворках: возле каждой бестолковыми цыплятами сгрудились хлевчики, сараюшки, будки… Дорога петляла по улице, обегая непросыхающие лужи.

— Не растёт Боровуха! — вздохнул Эраст Карпович. Говорят, какой была чуть ли не при Петре, такой и осталась. В прошлом веке холера её выкашивала, несколько раз донимал голод. Ещё дедушка рассказывал: только станет подниматься село — один избу попросторнее срубит, другой для сына пристройку начнёт, а как сойдутся подряд два неурожайных лета — снова пустеют дворы.

— Мы когда-то вздыхали по своей наивности: ах, мужик, — как бы продолжая вслух свою мысль, отозвался Абызов, — надежда России! А оказалось — пенёк трухлявый. Ничего, кроме сорной поросли, вокруг него и не вырастает. Нам не мужик — хозяин нужен: сметливый, предприимчивый, даже изворотливый, если не бояться этого слова.

— А теперь, — не давая увести себя в сторону от начатого рассказа, продолжал Эраст Карпович, — снова Боровуха пустеет. На Юг мужик побежал: в Екатеринослав, Харьков, Таврию. Только вот Заречье держится. Выросло так, будто чёрт его за уши вытянул.

Лошадка шла бодрым шагом, майское солнце было горячим, но не знойным, с холма открывался вид на сверкающую излучину Прони, широкий плёс.

— Лет пятьдесят назад только кузнец жил за речкой, отец этого нынешнего, — продолжал свой рассказ Логин, — а после крестьянской реформы стало расти Заречье. Теперь почти сравнялось с Боровухой. Церковь свою построили. И что странно — земли там хуже, а дворы побогаче. Из ничего копейку делают. Один лыко дерёт, другой берёсту, третий из лозы всякие штуки мастерит. Мужики извозом занимаются, бабы кружева плетут. Натычет в кутуз булавок, навешает десятка два коклюшек — они у неё в руках играют, как барабанные палочки. Боровухинские туда за речку посматривают с презрением, но в душе завидуют. Может, потому и кулачные бои у них доходят, случается, до жестокости.

— О чём ты сказал? — оживился Абызов. — Какие бои?

— На кулачки дерутся. Когда это началось, сейчас никто и не знает. Обычно зимой, когда лёд на речке окрепнет, пацанва собирается на Боровухинский бугор кататься. Кто на решете дно наморозит, а некоторые специально плетут нечто вроде мелкой корзины, обливают водой, пока льдом не обрастёт. И вот на всём этом съезжают с бугра на речной лёд. Иной и на собственном заду несётся… В общей свалке и подерутся. И уж тут зареченские на одну сторону, боровухинские — на другую. За мелюзгой и старшие заведутся. Смотришь — погнали зареченских на ту сторону… до первых изб. А оттуда уже парни выбегают! Кончается обычно тем, что выходят мужики и — стенка на стенку.

— Калечат друг друга?

— Не скажу… Тут действуют неписаные правила. Дерутся только кулаками. Кулак да шерстяная варежка. Причем — до первой крови. Расквасили кому нос или ещё что — уходи и лёд не марай. Случается, правда, что зубы выплёвывают.

— Кто же чаще побеждает?

— Как когда. Но если выходят братья Чапраки — Иван да Матвей — тогда держись, Боровуха! Женатые оба, у Матвея уже внуки… Я когда-то стыдил его: ведь духовное лицо, Богу служит.

— Он что — поп? И дерётся?

— Нет, он дьячок. Оправдывался передо мной. «Я же, — говорит, — не в рясе на лёд бегаю. Кулачки, — говорит, — забава народная, а если мужик на речке кулаками намашется — гляди, он и бабу лишний раз не поколотит.

— Своеобразная философия. А что брат его?

— Иван? Так он же и есть главный боец у зареченских. Вот сам посмотришь…

Тем временем проехали Боровуху и по косогору, который уходил вниз всё круче, стали спускаться к мосту. Лошадка приседала на задние ноги, сдерживая возок. Над речным, играющем бликами плёсом разносилось упругое деньканье: день-день-бух! День-день… — Слышишь — работает. Это ему старший сын Шурка помогает. От наёмного работника отказались: теперь лопату, лемех или навесы для ворот дешевле купить готовые. В любой городской лавке есть. Придавило кузнеца заводское производство. А на ковке лошадей много не заработаешь.

Лошадка спустила коляску на мост и, цокая, как на каблучках, прошла по новому, из сосновых плах, настилу. Далее они объехали мокрый луг, жердяные изгороди поскотины и свернули в сельскую улицу. Дом кузнеца находился недалёко. Рядом с высокими, крытыми тёсом и окованными железом воротами имелась небольшая калитка. Через неё Эраст Карпович, а за ним и Абызов, прошли во двор. Кузня стояла в глубине его. Двустворчатые ворота растворены настежь, а за ними оранжево-красной мозаикой светился горн.

Когда господа вошли, кузнец стоял лицом к огню, закладывая в угли четырёхгранные прутки железа. Абызову он показался красивым мужиком, но не таким уж богатырём, каким расписал его Эраст Карпович. У кузнеца было продолговатое, даже худощавое лицо, тонкий прямой нос, мягкая округлая борода шелковисто сбегала от висков по впалым щёкам. Косой пробор разделял шапку волос, перехваченную тесёмкой от лба до затылка. Чуть набрякшие веки под ровными бровями придавали взгляду спокойствие и рассудительность. Увидав вошедших, он оставил работу, снял рукавицы и сделал шаг им навстречу. Но руку не стал тянуть, лишь слегка склонил голову.