Наталья Султан-Гирей - Рубикон Страница 8

— Ты сражался не ради недостойных, но ради Рима, — воскликнул столп римской знати, — и будешь бессмертен, как он!

Помпей смолчал и на эту обиду. Он не любил ненужных слов и понимал — звонкой фразой не поможешь. Великого травили со всех сторон. Близились консульские выборы, но проконсулу было отказано в переизбрании. Победителю Азии Сенат не разрешил выставить свою кандидатуру.

Оптиматы воздвигали трибуны на всех перекрестках. Прославляя древние, свободолюбивые традиции предков, они требовали избрания консулов, способных защитить права Республики квиритов и дать отпор равно как дерзким притязаниям черни, так и наглым попыткам некоторых полководцев установить тиранию.

Катон уже наметил в избранники старейшего среди патрициев летами и родом Марка Брута. Но почтенный старец скончался в разгар предвыборной суеты. Злые языки рассказывали, что доблестный Брут погиб в спальне своей любимой рабыни, красавицы-гречанки. Смерть настигла дряхлого патриция как раз в тот миг, когда он пытался свершить свое последнее жертвоприношение на алтарь Венеры.

Друзья покойного с возмущением утверждали, что все это — ложь. Брут достойно и мирно опочил в кругу семьи. Любящая рука добродетельной и целомудренно-верной супруги закрыла глаза престарелому квириту.

В городе шепотом передавали его предсмертные слова: "Брутом Республика началась, Брутом — закончится".

За долгие десятилетия сенаторы Рима привыкли приветствовать сидящую у Алтаря Победы хилую фигурку. Никто — ни ревностные блюстители старины, ни их ярые противники — давно уже не ждали разумных слов из блеклых уст старого патриция. Но Брут был как бы пенатам курии, ее живой легендой. Славные отблески побед над Карфагеном озаряли его отрочество, он пережил бурные дни Суллы, его щадил Марий...

Но вот место Брута опустело, и все шестьсот почувствовали себя неуютно. Рухнуло древнее, неизменное. И, рухнув, подчеркнуло всю тщету и бренность настоящего.

Напрасно, как всегда, на заседаниях Сената Цицерон пытался вдохновить Помпея. Помпей отмалчивался. Ему хватит забот с покоренными царствами Востока. Никаких нововведений на землях, завоеванных его мечом, он не позволит. Сирия, Пергам, Азия, Персида, Вифиния и Иудея были и останутся римскими провинциями, а не колониями с самоуправлением, как мечтают популяры. Да трепещут народы перед Римом!

А если Гаю Юлию угодно устраивать счастье всей голытьбы, в его распоряжении Галлия, Ближняя и Дальняя Африка, Британия, прирейнские страны. "Правда, их надо еще завоевать, но для наследника такого славного полководца, как Гай Марий, это не составит труда", — съязвил Великий.

Цезарь не возразил Помпею. Он обратился к Сенату с просьбой субсидировать поход за Альпы. На землях, присоединенных его мечом к Республике Рима, он надеется основать ряд союзнических общин и постепенно ассимилировать местное население с исконными квиритами. Кто проливает свою кровь за величие Рима, тот достоин римского гражданства. Не судьбы Рима Семихолмного, но судьбы Италии на весах истории. Расширить, возвеличить родную страну, сделать ее вчерашних врагов друзьями — вот цель Цезаря.

Цицерон осторожно намекнул на неудачные опыты братьев Гракхов и напомнил о печальном конце обоих трибунов...

— У Гракхов не было ни друзей, ни войска, ни денег, — перебил Мамурра, — а Цезарь, благодарение богам, владеет и тем, и другим, а третье найдется.

Красс с настороженным изумлением взглянул на говорящего. Мамурра начинает звенеть кошельком... дельцы Италии против ростовщиков Рима? Красс отвернулся. Он не собирался вторично рисковать капиталом. Теперь очередь за Мамуррой.

После долгих дебатов консулами избрали Пупия Пизона и Люция Афрания, людей бесцветных, но преданных Помпею. Великий вздохнул свободно. Популяры оставались без вождя. Их надежда Гай Юлий Цезарь окончил срок своей претуры и собирался в далекую Испанию.

Там его ждали походы, полные трудов и опасностей.

— За год народ римский забудет Цезаря, и вечно изменчивый плебс устремит свои надежды к твоим ногам, Великий, — утешали льстецы Помпея.

Тучный полководец снисходительно улыбался. Один Красс понял, что Цезарь достиг большего, чем казалось с первого взгляда. Скоро в руках вождя плебеев окажется власть над вооруженными легионами.

IV

Мамурра вздыхал, но платил. Несмотря на все успехи его партии, смерть Брута сильней всех огорчила Мамурру. Сервилия овдовела, и это накладывало на него известные обязательства. Быть любовником первой красавицы Рима, даже делить ее благосклонность со многими — это отнюдь не смешная роль, это лестно. Но жениться на Сервилии и стать многотерпеливым супругом — это уж совсем другое.

Брак страшил Мамурру. И когда Сервилия в порыве откровенности призналась, что любит Децима и хочет принадлежать ему одному, Мамурра осыпал счастливого соперника подарками и с достоинством отступил. Он еще не потерял головы, чтобы отдать свое доброе имя на поругание женщине, доступной, как мостовая форума, всему Риму.

Децим не упустил случая передать Сервилии отзыв ее бывшего возлюбленного. Гордая красавица промолчала. Она знала: Децим ее не любит, и боялась потерять его. Сын младшего брата ее мужа, сирота без связей и знакомств, Децим Брут был беден, к тому же необразован и дурно воспитан. И все же его каракульки с грубыми орфографическими ошибками Сервилии перечитывала с большим упоением, чем сложенные в ее честь огненные стихи Катулла и изысканные, полные остроумия письма Цезаря. Даже то, что Децим не прочел в жизни ни одной книги, казалось влюбленной матроне доказательством суровой мужественности.

Он на двенадцать лет был моложе Сервилии и красив сумеречной волчьей красой.

Узнав, что она ради него порвала с Мамуррой, Децим отвесил своей милой пощечину. Вся дрожа от оскорбления, боли и гнева, Сервилия крикнула:

— Я не привыкла!

— Привыкнешь, — спокойно отрезал Децим. — Какой надо быть дурой, чтоб самой выбросить из дому этот бездонный кошелек!

От обиды Сервилия едва не вскрыла себе вены... Через несколько дней, придравшись к пустяку, Децим снова отколотил ее, и Сервилия не возмутилась. Почуяв власть над стареющей красавицей, Децим то и дело заводил речь о своей женитьбе.

V

— Марк Юний Брут, отныне ты глава семьи. Тени праотцев, стоявших с мечом на страже у колыбели Свободы, взывают к тебе. Будь милосерд к падшим, непреклонен перед тиранами, чти красоту и мудрость Эллады, и в веках люди скажут: "Брут — муж величайший!" — Стоя у окна, Полидевк победоносным взором окинул море вилл и садов, расстилающихся у подножия Палатинского холма.

В предвечерних сумерках контуры зданий казались легче. От мраморных колонн исходило золотистое сияние, а силуэты триумфальных арок и квадриг теряли свою четкость.

Марк Юний, сидя на низенькой скамеечке и подперев рукой подбородок, внимательно слушал. Вокруг на мраморных полках отцовской библиотеки лежали свитки греческих рукописей, египетских папирусов, древние пергаменты Малой Азии. На консолях, разделяющих их, возвышались бюсты мудрецов, звездочетов, целителей. Покойный консул редко заглядывал сюда, предпочитая уютные спаленки своих рабынь. Но Сервилия любила мечтать над искусно разукрашенными свитками. Здесь все носило печать ее вкуса, даже нарциссы в причудливой эгейской вазе... В глубине души ей больше нравились яркие оранжевые лилии Этрурии, но любить все греческое было модно, а первая красавица Рима не желала отставать от моды.

Осенью она отправит сына в Афины, в философскую академию, основанную еще в золотой век Перикла,[22] эпоху величайшего духовного расцвета Эллады. Цезарь настаивал, чтоб мальчик закончил свое образование там. Он с радостью брал на себя все заботы об осиротевшем юноше, и Сервилия могла не думать о расходах.

Предстоящий отъезд, разлука с матерью, смерть отца и то, что теперь он, Марк Юний Брут, — взрослый, глава семьи, глава славного древнего рода, — все это волновало подростка. Присутствие наставника мешало сосредоточиться, хорошенько разобраться во всем том новом, что так неизбежно вторгалось в его жизнь.

Марк выскользнул из библиотеки. Бродя без цели по дому, он остановился в дверях ткацкой. Иренион, склонясь над станком, работала. Блекло-лиловые тона ткани, точно струн вечерней реки, переливались под ее пальцами. В мягком свете заката гречанка показалась ему божественно прекрасной.

Почувствовав на себе взгляд молодого господина, Иренион обернулась:

— Молю, уходи. Госпожа будет гневаться, застав тебя здесь.

— Разве можно запретить восхищаться красотой?

— Господин, красота, данная мне богами, — мое проклятие.

— Ты много страдала. Клянусь! Твои мучения окончились! — Мальчик подошел к ней.