Николай Костомаров - Кудеяр Страница 8

— Матушка-государыня, — сказала боярыня, ведомо тебе, что я прирожденная московка, старого московского рода.

— Так сыщи иного иконописца, — сказала царица, — чтоб не из Новагорода, а паче чтоб не из Сильвестровых детенышей. Поп набирает себе на улице Бог знает кого да в люди выводит… А за его милостивцами никому хлеба достать нельзя. И в попы своих ставит и в подьячие ставит, да еще иконы пишут все его люди{15}. Сыщи иного.

— Буди твоя воля, государыня-царица, — сказала боярыня.

В это время вошли в комнату двое братьев царицы, Григорий и Никита, единственные мужчины, имевшие право во всякое время входить в покои царицы.

Анастасия продолжала:

— А три рубля? Так им и пропадать по твоей вике! Коли бы ты сказала, что из Новагорода, я бы не велела и показать мне его образину с его образцом.

— Матушка-государыня, — сказала боярыня, — не гневись. Я верну эти три рубля, коли они напрасно потрачены чрез мою вину.

— Было бы на нищую братию раздать! — говорила царица. — Смотри-ко, три рубля ни за что взял! И так дерет за свою дрянную работишку — ни на что не похоже, а иные бедные чуть с голоду не помирают. Им надобно помогать, а не даром деньги бросать сильвестровцам; разжирел вельми попина, пусть бы из своих животов раздавал своим.

— Матушка-государыня, — говорила боярыня, — не изволь гневаться. Я верну три рубля.

— Я с тебя трех рублей не возьму назад, — сказала царица, — отдай их половину к Троице, а половину на нищую братию раздай, коли твое усердие будет. А то, право, тремя рублями сколько нищих-то оделить можно, а они в одну ненасытную утробу новгородскую ушли… Боже, Боже! Прости наше согрешение! Ну, гляди, достань иного иконописца — московского, либо ростовского, либо ярославского, только не новгородского, и не из Сильвестрова гнезда. Ступай же себе.

Боярыня и мастерицы поклонились и ушли. Царица обратилась к девицам.

— Вы что выпучили-то буркалы! Ох, смиренницы, как только с глаз моих, так у вас зубоскальство и смех неподобный. А! Ты, ты что глядишь там! Вот теперь при мне чуть не засмеешься! А ты, пучеглазая! Говори: смеялась она у меня за спиною? Покроешь ее?.. Мне не скажешь?

— Я не видала, государыня!

— Врешь! Видела! Ну, если не видала и увидишь — скажешь мне?

— Скажу, государыня-царица.

— Лжешь! Не скажешь! Где у вас верность? Какая у вас верность! А как повернусь, да увижу… ты думаешь тебе меньше будет кары, чем ей? Обеих одинаково накажу. Идите себе от меня.

Девицы ушли.

— Куда ни повернись, — говорила царица братьям, — от Сильвестра не уйдешь. Хотела плащаницу вышить по обещанию, по душе моего Мити-царевича в Горицы{16}: что ж? Говорю: найдите иконописца, чтобы мне образец написал. А оне нашли из Новгорода, да еще из Сильвестровых детенышей. Поп со своей попадьей собирали разную сволочь, мальчишек и девчонок, воспитывали да в люди выводили. А это чинилось не в угоду Богу, а для того чтобы во всем царстве своими людьми все углы испоместить. Видите — везде у них свои люди. И мне ихнего привели, из новгородских.

— Знаю, — сказал Григорий, — это из тех, что писали Господа Саваофа{17}, чем Висковатый соблазнился. Вот и тебе привели из ихней норы крысу. Хотят царя-государя с толку сбить, чтоб он в поход пошел на Крымскую землю. Подослали к нему какого-то юродивого, пророчил о падении турецкого царства. Спасибо, отец Левкий царя-государя вразумил. Не поддается. А тут, видишь, приехал из Литовской стороны Вишневецкий-князь, подбивать царя на войну, да еще какое-то чудо привез с собою — силача какого-то, Илью Муромца… Хотят царя отуманить.

— Горе мое, горе! — сказала царица. — Ох, уж и как-то мне на сердце грустным-грустно. Чует мое сердце что-то недоброе. Ох, братцы родимые! Спасите меня, люблю я своего Иванушку боле всего на свете; быть может, оно и грех так любить, для того что Бога любить надобно более всего, а коли человека больно полюбишь, так и против Бога согрешишь. Только что же мне делать? Точит мое сердце червь невсыпущий! Разлучники мои лютые хотят меня с Иваном разлучить, со света меня рады согнать, чтоб самим владеть и царем и царством. Чего-то я не пострадала? Не забыть мне вовек, как Иванушка был болен, при конце живота лежал, а они около него… думали, как бы детей наших наследства лишить, Владимира Андреевича царем наставить… Мать его, змея лютая!{18} низко мне кланяется, а у самой в уме лихо… Господь спас царя: и денно и ночно с той поры благодарю Его пресвятую волю. Только не дремлет ад. Сильвестр-поп, враг лукавый, у меня детей ведовством отнял… а теперь хотят лиходеи царя на лютую войну тащить, как тащили под Казань; затем хотят тащить, чтоб живота лишить! Ох, чует мое сердце беду: недолго мне горевать на белом свете, не жилица я на этом свете. Ох, ох!

Брат ее Никита сказал:

— Не гневи Бога, сестра, малодушеством. Не любишь Сильвестра, и я его не люблю, да и как нам его любить? — и он нас не любит. Ему бы хотелось, чтобы нас близ царя не было, а только бы он со своими советниками при царе остался. Паче меры властолюбие его. А чтоб он ведовством детей у тебя отнял, того говорить не подобает. Божье то дело, а не человеческое. Не достоит наговаривать на человека лишних слов, хоть бы он и ворог и лиходей был тебе!

— Как же он не ведун! — сказал Григорий. — Как же он так обошел царя-государя? Или впрямь он прозорлив и богоугоден муж, что ли? Который год уж мы с ним боремся! Вот, рассердится государь, сдается, приходит конец сильвестровскому царствию — ан нет! Смотри, опять стал в приближении, и опять царь его слушает. Как не ведун он, проклятый!..

В это время послышались шаги: Захарьины узнали походку царя.

Вошел царь Иван Васильевич, покачиваясь с боку на бок и улыбаясь; одной рукой он поглаживал свою бородку, а другой — опирался на посох с золотым набалдашником.

— Ха, ха, ха! — сказал царь. — Шурья! Слышите, как меня одурить хотели. Перво подослали какого-то юродивого, и тот говорил мне какие-то чудные речи о видениях, чтоб меня подбить на войну с Крымом; я велел того юродивого изловить на преступном слове, а он пропал, как в воду впал!

Теперь за другое взялись. Хотят для нашей царской потехи показывать какого-то силача, что один медведя руками ломает, привез его с собой Вишневецкий. Думают, что я, глядя на то, их поучениям поддамся. Нет, голубчики мои! Не на того напали. Я таки потеху посмотрю, а чтоб в Крым иди войною, да еще самому, по их хотению, того не будет. Ты, Настенька, о том не думай и сердца своего не томи! Я на Крым не пойду, их желания не сотворю. А будут они творить у меня то, что я захочу, оттого что я самодержец; от Бога дана мне власть свыше, и что захочу, то и буду делать, а они мне повиноваться должны.

— О, государь, — сказал Григорий, — как мы все рады твоему мудрому слову. Не только мы, — все православные христиане, сущие под твоею высокою рукою, только о том Бога молят, чтобы все делалось по твоему великому разуму, а не по совету боярскому, паче же не по совету поповскому.

— Поп Сильвестр мне не советник, — сказал царь, — наша воля была такова, чтоб поп Сильвестр был близко нас, а не захотим, так поп Сильвестр завтра в Соловки пойдет. Что такое поп? Не только поп — митрополита не захочу держать, и митрополит вон пойдет.

— Истинно и мудро слово твое! — сказал Григорий.

— Милый мой, Иванушка! — сказала царица, обнимая с нежностью голову супруга. — Ты не поедешь на войну, ты со мной останешься!

IV

Царская потеха

Первый зимний снег — желанный, нетерпеливо ожидаемый со дня на день гость; первый санный путь — праздник на Руси. Так и теперь; так и встарь бывало. Работы пойдут дружнее, забавы затейливее, юность станет отважнее, детство резвее, старость приободрится. А для охотников… вот веселье-то! Царь Иван Васильевич не пошел по следам своих древних предков, князей, которые, бывало, езжали друг к другу за сотни верст поглумиться в лесах и полях над зверьем прыскучим и птицею летучею и свои старые ссоры и усобицы заканчивали на мировую ловами. Царь Иван Васильевич слишком берег свою царственную особу и удалялся от малейшей возможности встретиться с чем-нибудь опасным. Трус он был большой, хотя ему ничего так не хотелось, как слыть отважным и храбрым. Поедет он на охоту разве за зайцами, да и то если ему мимоходом не проговорятся, что там, где ему придется расправляться с зайцем, встретит он медведя, волка, рысь. Не любил он сам быть в лесах на охоте, как не любил ходить на войну; этот царь, как заводил войны и посылал своих полководцев, так и на охоту, хоть сам трудиться не хотел, но посылал своих дворцовых крестьян ловить для себя зверя. То было и подручно тогдашним людям: везде были охотники, да без них звери бы заедали целые села; не ради забавы, а по крайней необходимости выходили посадские и уездные люди большими скопищами воевать со зверьми в лес, со всякого рода оружием, начиная от простой дубины до хитрого ружья, тогда еще составлявшего редкость в крестьянском быту, где лучше умели обращаться с прадедовскими луками и стрелами. За толпою ловцов псари вели собак, которых обязанность состояла в том, чтобы находить звериный след и выгонять зверя; тенетчики несли огромные тенета, а копцы — заступы, чтобы вырывать ямы, куда заманивали или загоняли неосторожного зверя, покрывши ямы тонкими жердочками, притрушенными сухими листьями или снегом. Веселая была пора, когда наступали такие походы… Молодцы идут, песни поют, приплясывают, балагурят, игрецы гудками, волынками, сумрами и дакрами потешают рабочий люд, а когда случится — собаки выгонят волка, лису, медведя и растерянный зверь запутается в тенета или попадет в яму, тут сколько смеху, шуму, гаму, веселья! Старались, разумеется, для царя ловить молодых медведей и волков — со старыми сладить было трудно, — надевали на них цепи, привязывали под шею палки и отправляли в подмосковные села. По царскому указу там содержали и растили их, давая корм немалый, и берегли для государевой потехи; а когда вздумается государю — приедет он в село, прикажет выпустить медведя или волка и пустит на них собак либо же заставит людей своих драться со зверьми; кто одолеет — тому царское жалованье бывает; кого медведь поранит, тому на лечбу дается; а случалось, что медведь и до смерти задерет молодца, тогда его в синодик запишут, по разным монастырям на поминание пошлют.