Абиш Кекилбаев - Плеяды – созвездие надежды Страница 8

Мудрецы недаром изрекли когда-то: даже рукоять у ножа, который потерялся, из настоящего золота.

Избави бог, если те, кого я послал в Россию, привезут вести, подобные вестям Койбагара. Тогда… тогда… Что тогда?

Будь что будет! Лишь бы настал скорее день, когда они вернутся. Радость привезут они из дальней дороги или печаль – только бы кончились наконец муки неопределенности!

Что же ждет меня? Золотая корона на голове, корона всего Казахского ханства? могущественное русское покровительство? Или же… или же упадет моя голова, покатится под ноги разъяренной толпы. Поволокут ее по пыли на волосяном аркане…»

Абулхаир вздрогнул и точно пробудился от страшного сна. Вдали все так же маячили гряды холмов. Только теперь хану показалось, что они скорчились от боли. По небу скользили унылые облака. За спиной бодро постукивали копытами кони, почуявшие, что держат путь к родному стойлу. «Да, не я один спешу домой. И там, наверное, томятся люди в ожидании вестей. – Абулхаир-хан, может быть, впервые по-настоящему осознал, что вести, которых он ждет, могут перевернуть не только его жизнь, но и судьбу всего народа. – Народ – это отдельные люди, хотя бы вон те, что за моей спиной трясутся на лошадях. Каждый из них, возможно, думает сейчас о том, что же у них впереди, какая выпадает им судьба, какая доля!..»

Когда солнце склонилось к горизонту, окрасив небо прощальными красками, всадники увидели свой аул. Большой аул в легкой пелене. Издалека казалось, что разбросанные на широком пространстве юрты сбежались, образовали тесную кчку, прижались одна к другой.

Абулхаир заметил рядом со своей майханой – ханской юртой – привязанных к коновязи лошадей. У гостевых юрт его зоркие глаза насчитали с десяток лошадей. Они не были расседланы, стало быть, всадники подъехали недавно.

Сердце Абулхаира бешено заколотилось. «О аллах, неужели прибыли?» - ахнул он. Хан слегка натянул поводья своего серого коня. Свита тут же сменила стремительный бег на шаг.

Прошло пятнадцать дней после возвращения Абулхаира-хана с охоты.

Его аул по-прежнему жил в ожидании вестника, не отрывал глаз от горизонта, боясь лишиться долгожданной радости. Аул не трогался на новое кочевье, хотя земля, на которой он располагался, зияла проплешинами. Под толстым слоем пыли посерели белые юрты.

Абулхаир-хан безмолвно сидел на торе. Казалось, он окаменел. Никто не слышал его голоса. Под полосатой подушкой скучал забытый им шелковый мешочек с косточками от джиды.

Долгожданный путник так и не объявился. Лошади у коновязи, при виде которых бешено заколотилось сердце Абулхаира, принесли к нему в аул башкира Алдарбая и его свиту.

В прошлом году этот самый Алдарбай явился к хану как посол русского царя и увез с собой в Уфу Сейткула и Кулымбета. Отчаянный когда-то, лихой бий не выдержал, устал от бесконечной борьбы с русскими и перешел на сторону царя. Год назад Абулхаир и Алдарбай приоткрыли друг другу свои замыслы. Гость одобрил желание хана снарядить к царю послов.

«Может, - не раз думал Абулхаир, - Алдарбай хотел выслужиться перед русскими? Потому-то охотно согласился проводить казахских послов к своим хозяевам?..»

Когда-то башкирский бий был товарищем хана по оружию, по барымте. Не раз скакали они – стремя в стремя – в поисках общей добычи. Затем Алдарбай превратился в сотоварища Абулхаира по камче. Не исключено, что им предстоит идти рядом по стезе власти.

Полмесяца назад он явился сюда неспроста, хотя и придумал незамысловатый повод: спор, мол, возник в Среднем жузе из-за лошадей, пришлось отправиться туда, вот и завернуло на обратном пути к другу…

Погостив у хана пару деньков, Алдарбай отправился в Уфу. Абулхаир послал вместе с ним Мухамбетжана-ходжу.

Как хан ни ломал голову, стараясь понять цель его приезда, никак не мог разгадать ее. Алдарбай сообщил, что о послах хана пока ничего не известно. И еще он сказал: «Задержка путника в дороге вселяет надежду». Так, кажется, выразился Алдарбай. «Успокаивал он меня или насмехался? – путался в догадках Абулхаир. – Ничего нельзя понять по его бесстрастному лицу, по холодным как лед глазам. Все чего-то высматривал вдали, все тянул длинную шею. Пялился на коновязь будто намекал: поредели кони у твоей юрты, не спешат что-то к тебе гости».

За два дня в ауле не показалось ни одной посторонней души. «Что, если пройдоху этого подослали ко мне русские, чтобы выведал, какие речи ведет Абулхаир-хан. Сам додумался до своего решения или сообща с другими казахами?»

Абулхаира бросало то в жар, то в холод: этот хитрый рябой лис приметил да намотал на ус немало! В Среднем жузе, наверное, Абулхаира не очень-то превозносили - честили вовсю! Как бы Сейткул и Кулымбет не вернулись ни с чем, как Койбагар!.. Уж кого-кого, а охотников оговорить Абулхаира, извратить его слова и поступки найдется достаточно!

Мысли, тревоги, подозрения накинулись на него, словно только и ждали момента, чтобы искусать, ужалить, вынуть из него душу.

«Но, может быть, мне не следует бояться этих мыслей и треволнений? Не убегать от самого себя? Лучше ответить себе на вопрос: когда, почему я решился на это? Что, если честный ответ избавит меня от неуверенности и колебаний, от бесчисленных дум и вопросов, которые преследуют меня много лет, преследуют неотступно, как заклятые враги. Продирают меня до костей, что январская стужа, припирают к стене, будто секира кровожадного, не знающего пощады палача. Являются когда хотят, переступают священный порог дома нагло, как разбойники с большой дороги…

О аллах, всетворящий и всемогущий, о пророк всевидящий, о ангел всемилостивый, о аруах всепомнящий, помогите мне вспомнить, когда, когда же меня впервые посетила эта шальная мысль-мучение, мысль-наваждение? Вспомнить тот день, который я, если быть честным до конца, не знаю, должен благословлять или клясть! День и час, когда я дерзнул отважиться на такой шаг!

Какой же дьявол подпалил мне подошвы, что я бросился за спасением к русским? Теперь и ночной мой сон, и дневной смех, и само существование – все уперлось для меня в то, какой я получу от них ответ… Разве не правда, что взлет шаткого, ненадежного, непостоянного моего счастья или падение связаны с тем, как будет решен русскими вопрос жизни и будущего казахов. Сколько времени понадобилось мне, чтобы осознать неотвратимость этого пути?.. Счастьем, благоденствием для меня самого или злой бедой? Неужели не заслуживает лучшей доли мой народ, заботы о котором навязала мне судьба?»

Впившись взглядом в одну точку, Абулхаир словно решал для себя важнейшую в данный момент задачу: выти ли ему за порог юрты навстречу ветру, вольному воздуху? Шагнуть ли к необозримому горизонту? Вон он, совсем близко, в легком волнующемся мареве. Абулхаир понимал, конечно, что влекут его к себе не ветер, не простор, не обманчивая пелена на горизонте. Воспоминания о былом окружат его. Он и боится их и не в силах оторваться от них.

Волны воспоминаний колышутся, зачаровывают, сулят ему: «Вот сейчас мы вынесем на поверхность, покажем тебе – только будь внимателен – то, что ты ищешь! Ты найдешь ясный ответ на твой вопрос, вопрос твоей жизни… или смерти!..» Абулхаир ждал и надеялся, что волны воспоминаний смоют камень с его души, смоют, как накипь, с его сердца сомнения, подозрения, горечь, что варится в черном котле треволнений, разочарований, смуты всю жизнь. Сколько себя помнит!

Набегавшие и исчезавшие волны воспоминаний увлекали Абулхаира за собою к событиям прошлого. Событиям, о которых было известно лишь ему и раскинувшемуся перед ним простору, свидетелю и хранителю его тайн. Ибо не было и нет у хан ничего более дорогого и близкого, чем безмолвная широкая степь, далекий необъятный горизонт. Они, его молчаливые друзья, ведают, что он пережил за эти годы, что его терзало, вдохновляло, к чему стремился.

Абулхаир не любил изливать душу перед людьми, никому не позволял проникать в тайное тайных. Привык держать себя в узде, а язык за зубами. Люди вообще о нем мало знали, а еще меньше знали его самого. Только самое очевидное. Например, что родом он из тюре. Никто, пожалуй, не был особенно сведущ насчет былых его радостей и огорчений, взлетов и падений, светлых минут прозрений и мрачных месяцев потрясений.

Абулхаир делился своими тайнами только с природой, степью, с землей и небом. Они умели слушать и не умели говорить. Они были неспособны предать.

Иной раз вообще вся жизнь олицетворялась для Абулхаира в этой степи: нескончаемая, куда ни кинешь взгляд, равнина несбывшихся мечтаний, с редкими холмиками случайных везений. Но и холмики эти вскоре сливаются в наводящей скуку гладью тщетных надежд… «Да, жизнь моя, - не раз вздыхал Абулхаир-хан, - не имеет других заметных примет, кроме разве томительно долгого ожидания да опустошительной горечи разочарований. Однако скорее всего та же участь и у других людей… Они не случайно не любят ворошить прошлое. Кому охота вновь возвращаться на пугающее холодное пространство, что осталось у тебя позади? С высоты лет все кажется чужим, не тобой содеянным: уж больно много совершено ошибок! Не знаешь, с какого боку посмотреть на события, творцом или виновником которых был ты сам. Страшно бередить душу, страшно раскаиваться в том, что сделал или не сделал, а мог бы, да пороху не хватило!..