РАФАЭЛЬ САБАТИНИ - Торквемада и испанская инквизиция Страница 8

Губернатор приказал: содержать арестованных под стражей до осуждения их церковью, а через восемь дней после этого вынести приговор и привести его в исполнение: собственность еретиков конфисковать, причем треть отдать доносчику, треть – судье, вынесшему приговор, и треть – на городские нужды Рима.

Жилища еретиков или всякого, кто сознательно принимал у себя еретиков, губернатор распорядился сровнять с землей.

Если кто-нибудь, располагая сведениями о существовании еретиков, оказался не в состоянии донести на них, тот должен заплатить штраф в сумме двадцати ливров32. Ежели у него недостанет средств для уплаты, его надлежит изгнать до изыскания этой суммы.

Сочувствующие и укрыватели еретиков за первый проступок подвергаются конфискации третьей части имущества, которая идет на нужды городского хозяйства Рима. Если проступок повторится, совершившего его необходимо изгнать навсегда.

Все сенаторы обязаны присягнуть перед вступлением в должность, что будут соблюдать все законы, направленные против еретиков. Если кто-либо из них нарушит эту клятву, его приказы объявят недействительными, а те, кто под присягой поклялся повиноваться ему, будут считаться свободными от обязательств. Если сенатор даст клятву, но впоследствии откажется от нее или пренебрежет соблюдением данного слова, его надлежит подвергнуть каре как клятвопреступника, объявить недостойным для занятия государственного поста, а также подвергнуть штрафу в две сотни серебряных марок33 , которые пойдут на поддержание порядка в городе.

Два года спустя – в 1233 году – на соборе, состоявшемся в Безье34 , папский легат Голтиер изложил эти каноны в следующих положениях:

«Все члены суда, знать, вассалы и прочие усердно стараются выявить, арестовать и покарать еретиков, где бы они ни скрывались. Всякий церковный приход, в котором обнаружен еретик, обязан выплатить в качестве компенсации одну серебряную марку человеку, разоблачившему преступника. Все дома, в которых проповедовали свои учения еретики, подлежат разрушению, а их имущество – конфискации; огонь должен испепелить все жилища, где они собираются на свои встречи или находят сочувствие и приют. Дети отступников лишаются права наследования. К укрывающим или защищающим еретиков полагается применять те же меры наказания. Любой заподозренный в ереси должен публично поклясться в верности вере под страхом соответствующих наказаний; таких людей необходимо заставить посещать церковные службы во всякий праздник, и каждый из них, кто примирится с Церковью, обязан на внешней части верхней одежды носить отличительные знаки в виде двух крестов – один на груди, другой на спине – из желтой ткани в три пальца шириной, вертикальная часть длиной в две с половиной ладони, горизонтальная – в две ладони ( иначе говоря, размерами полтора фута на фут (или 45 см на 30 см ). При наличии капюшона положен и третий крест – все под страхом быть причисленным к еретикам и подвергнуться конфискации собственности».

Бескомпромиссная жестокость этих указов в достаточной мере раскрывает ненависть церкви к еретикам, её нетерпимость и твердую решимость истребить их. Они также разоблачают расчетливое безжалостное коварство и хитрость, которые делали столь страшным этот трибунал. Угроза наказания всякому, кто движимый христианским милосердием, придет на помощь обездоленным и гонимым, душила в людях сострадание, а закон, по которому дети осужденных еретиков лишались права наследования и объявлялись недостойными всякого делающего честь назначения, был принят с тонким расчетом: выковать оружие из родительской любви. Если человек готов принять муки за свои собственные убеждения, ему придется остановиться перед опасностью навлечь на своих детей ту же кару, подвергнуть их крайним лишениям и позорному клейму.

С точки зрения церкви поставленная цель оправдывала любые средства, которые могли привести к желаемым результатам. И столь велико было ее стремление искоренить ересь, что всякие – даже откровенно преступные – деяния прощались, если способствовали достижению этой цели.

Некоторые авторы выдвигают тезис о том, что крестовый поход против ереси является средством политическим – войной, объявленной церковью ради защиты от яростной атаки свободомыслия, грозящего ей низвержением. Так, несомненно, обстояло дело в ранние века, но не более. Римский католицизм вырос и раскинулся подобно мощному дереву, тень которого закрыла лик Европы, а корни пронизали почву вглубь и вширь. Надежно укрепившееся у кормила власти духовенство имело достаточно сил, чтобы не позволить при увядании отдельной ветви нанести серьезный урон жизненной силе самого дерева. Католицизм уже не знал таких забот. Каким бы отвратительным, мрачным, даже нехристианским ни оказался на деле институт Святой палаты, нет сомнений, что сами исходные принципы, начертанные на ее скрижалях, и самый изначальный дух ее были целомудренными и бескорыстными.

Может показаться горькой иронией тот факт, что именем смиренного и милосердного Христа люди безжалостно пытали и сжигали себе подобных. То было прискорбной, трагической иронией, которой они искренне не осознавали, уподобляясь Святому Августину, который настаивал на искоренении еретиков и в искренности и чистоте помыслов которого никто не может усомниться.

Чтобы понять их позицию, необходимо лишь принять во внимание абсолютную убежденность в справедливости католической доктрины, которую Леки назвал «доктриной спасения избранных». Исходя из предпосылки, что римская церковь праведна и является единственной христианской церковью, они неизбежно приходили к выводу, что невозможно спасение для того, кто не состоит в ее рядах: не может неведение о праведной вере служить оправданием заблуждения, как – и по сей день – незнание закона не освобождает от ответственности в мирских делах. Поэтому они считали проклятыми не только тех, кто раскольнически дезертировал из церкви, и тех, кто подобно иудеям и мусульманам сознательно оставался вне ее, но и – таково было понимание высшей справедливости и божественного промысла – дикарей, никогда не слышавших имени Христа, и даже ребенка, умершего в утробе матери до унаследования первородного греха, который мог быть смыт только святой водой при крещении. Отцы церкви вели горячие полемические сражения в попытках точно установить момент, с которого начиналась внутриутробная жизнь и после которого проклятие заставляло душу, появившуюся у плода утробного, погибнуть еще во чреве.

Если учитывать стремление сохранить эти доктрины неизменными, становится понятно, почему в представлении церкви – чьим делом было спасение душ – не существовало более отвратительного и непростительного греха, чем ересь. Становится понятным, почему церковь относилась к своим детям, повинным в убийстве, изнасиловании или прелюбодеянии, с терпеливостью снисходительных родителей и разила неистово гневно еретиков, жизнь которых могла служить примером целомудренного поведения. Дело в том, что первые были виновны лишь в проступках, обусловленных слабой человеческой природой, и, будучи верующими, могли заслужить прощение раскаянием. Ересь же представляла собой не только худший из грехов, но – в понимании церкви – даже выходила за его границы и была бесконечно хуже греха, поскольку являла собой состояние столь безнадежное, что добрые дела или целомудренный образ жизни не могли искупить или смягчить тяжесть преступления.

Приняв такое отношение к ереси, церковь считала своим долгом уничтожить ужасную чуму души, чтобы предупредить ее распространение: к тому же она находила оправдание в словах Святого Августина о том, что сама жестокость ради достижения этой цели милосердна. С этой точки зрения в позиции церкви по отношению к ереси нет ничего нелогичного. Что нелогично – так это включенная в доктрину «спасение избранных» концепция о Боге, снисходительном ко всем заблудшим и падшим.

Даже в случае Галилея – одного из самых знаменитых узников, прошедших чистилище трибунала Святой палаты, – нет достаточного основания полагать, что в стремлении инквизиторов добиться его отречения от теории движения Земли вокруг Солнца были иные мотивы, кроме страха перед распространением учения, которое они искренне считали иллюзией и которое могло поколебать веру человека в библейское учение.

Глава IV. ИЗАБЕЛЛА-КАТОЛИЧКА

Льоренте соглашается с предшествовавшими ему писателями, рассматривая испанскую инквизицию как институт, отличный от инквизиции, учрежденной для расправы над альбигойцами и другими еретическими течениями того же времени. Это отличие состоит лишь в том, что она представляет собой дальнейшее развитие организации, созданной Иннокентием III и усовершенствованной Григорием IX.