Александр Немировский - Пифагор Страница 8

   — Мне приятно твоё суждение о Клисфене, — произнёс афинянин. — Это мой дед по матери. Должен тебе, однако, заметить, что отец мой, будучи ненавистником Писистрата, отнявшего власть у порядочных людей, одобрял его распоряжение о записи песен Гомера, и не только потому, что слепец воспел нашего прародителя Нестора, — с Гомера началась эллинская поэзия. И ещё он хвалил Писистрата за открытие библиотеки.

   — О библиотеке слышу впервые! — перебил Пифагор. — Интересно, много ли в ней свитков и как они достались Писистрату?

   — Этого не знаю. Писистрат отправил нашу семью в изгнание ещё до открытия библиотеки. Я из рода Алкмеонидов.

   — Я это понял из твоих слов о Несторе. Наш Поликрат также изгнал знатных самосцев.

   — Ты не назвал своего имени.

   — Пифагор, сын Мнесарха.

   — Меня, Пифагор, заинтересовало твоё столь необычное суждение о Гомере. Ты говоришь, что его описание Трои ложно. Какой же, по-твоему, была подлинная Троя, которую осаждали ахейцы?

   — Осаждали! И ты веришь этой басне?! — воскликнул Пифагор. — Откуда бы у варваров взялись силы для осады великого города? Они лишь совершали набеги на Троаду.

   — Так ты считаешь, что не было войны? — растерянно проговорил Клисфен.

   — Поразмысли сам: откуда Гомеру могло быть известно об осаде и взятии Трои? Ведь он муж настолько незнатного происхождения, что даже постыдился назвать своих родителей.

   — А ты, я вижу, из геоморов! — обрадовался Клисфен.

   — Нет, я не из геоморов. Но по матери мой род восходит к кормчему «Арго» Анкею. По возвращении из Колхиды Анкей возблагодарил Геру за помощь в плавании и воздвиг владычице храм из стволов кипариса. Остров тогда назывался Кипарисией. Если ты хочешь узнать об Анкее, прочти поэму Асия. Не знаю, имеется ли она в библиотеке Писистрата, но у нас ты её легко найдёшь.

   — У меня мало времени. Видишь ли, после кончины моего отца Гиппий и Гиппарх, сочтя, что я им не опасен, разрешили мне вернуться в Афины. Но кто знает, что на уме у тиранов и не придётся ли мне снова бежать из Афин, бросив всё. Вот почему я решил оставить деньги на приданое дочерям здесь, где часть своего состояния хранил отец моей матери.

   — Как! У тебя уже дочери на выданье?! — удивился Пифагор.

   — О нет. Старшей пять, младшей три, но дети, как цветы, растут быстро, и если не позаботиться о них сейчас, дочери могут остаться бесприданницами. Если у тебя будет время, а я удержусь в Афинах, давай встретимся и продолжим нашу беседу там.

   — С удовольствием. И как тебя найти?

   — Сначала дома нашего рода были на акрополе. Теперь же тебе придётся идти в Керамик, и там любой скажет, где моё пристанище.

Ливень

Такого ливня на Самосе не помнили старожилы. И от отцов своих о подобном не слыхивали. Удивительней же всего было то, что дождь захватил только один остров, а на ближайшем к нему материке и на соседней Икарии не выпало ни капли Зевсовой влаги.

Ливень внезапно начался на рассвете и безжалостно хлестал весь день прямыми струями. По улицам к гавани неслись грозовые потоки, и каждый дом превращался в островок. С кровельных черепиц и уличных камней смывалась вековая пыль. На валунах, каких на Самосе великое множество, обнажались невидимые трещинки, и эти громады, казавшиеся ранее безликими, обретали человеческий или звериный облик. Это было врезавшееся в память самосцев великое очищение, и долго после него можно было слышать: «За год до ливня» или: «Через год после ливня, предвестника слёз». Поэтому и возвращение Пифагора многие самосцы впоследствии связали с этим событием. Не зная о том, что он появился незадолго до него, говорили: «Он пришёл вместе с ливнем».

Под шум капель Пифагор перечитывал единственный сохранившийся в доме свиток — трактат Феодора об архитектуре. Его привлёк раздел о соразмерности. Феодор, пользуясь законами геометрии, открытыми вавилонянами, перенёс в строение храма пропорции человеческого тела. Так же как вавилоняне, он считал совершенным числом шестёрку, исходя из того, что ступня составляет шестую часть тела. Ему была совершенно незнакома десятичная система, открытая индийцами и позволяющая пойти в познании устройства мира куда дальше, чем при счёте дюжинами. «Десятка! — думал Пифагор. — Великое, совершенное и всё производящее число в божественной и небесной, равно как и в человеческой, жизни. Без него всё беспредельно, неосязаемо и невидимо. В нём — гармония космоса. Оно несовместимо с завистью и обманом».

   — Подойди ко мне! — послышался голос отца, и сразу же звякнул увеличительный хрусталь. Заскрипел отодвигаемый стул. Мнесарх встал.

Пифагор отложил свиток и подошёл к столу:

   — Можно взглянуть?

   — Сейчас.

Отец погрузил кольцо в чашу с водой и обтёр его полой хитона.

   — Вот, взгляни!

К своему удивлению, Пифагор увидел на камне, как ему показалось, мифологическую сцену. Обнажённые тела, слившиеся в экстазе, были совершенны.

   — Ты превзошёл себя, отец! — воскликнул он, продолжая вглядываться. — Но скажи, кто эта красавица, привлёкшая Пана?

   — Это не Пан. И не сатир. Видишь, голова без рожек? Перед тобой гетера с заказчиком, предложившим мне свой сюжет.

   — Интересно, кому же захотелось иметь такой перстень? Конечно же не купцу, не мореходу, не...

   — Не ломай голову. Подобный каприз мог возникнуть только у поэта.

Пифагор положил перстень на край стола.

   — Тебе известны его стихи?

   — Нет, но он представился поэтом, и в этом нет сомнения, поскольку он гость Поликрата. Тиран всё время приглашает к себе знаменитостей. На его содержании в Астипалее живут многие. Незадолго до твоего прибытия Самос покинул поэт Ивик, кажется региец. Наш Асий, как понимаешь, не заказал бы такого перстня.

Пифагор улыбнулся:

   — А если бы это и пришло ему в голову, кто бы мог в его время выполнить такой заказ? Резьба по камню, процветавшая в древности, возродилась лишь недавно.

Мнесарх вложил перстень в футляр.

   — А заказчик лесбосец? — спросил Пифагор.

   — Нет, беглец из ионийского Теоса, захваченного персами. Если он тебя интересует, можешь отнести ему его заказ. Старец каждое утро проводит в гимнасии.

   — Старец? — удивился Пифагор.

   — Он моих лет. Зовут его Анакреонтом. Он расхаживает по городу в сопровождении рыжеволосого юноши-красавца, тоже гостя Поликрата. Разное о них говорят.

В гимнасии

Дорогу к новому гимнасию не надо было спрашивать. Его пропилеи[22] издалека блистали мрамором колонн, выделяясь на фоне зелёной горы, которую Пифагор помнил с детства. Сквозь неё проходил теперь водный поток, охватывая гимнасий двумя рукавами и превращая его прямоугольник в полуостров.

Огороженное поле, полого спускавшееся к Имбрасу, занимали не более десятка атлетов, упражнявшихся в прыжках, беге и метании диска. Пифагор мгновенно определил того, кто ему был нужен, обратив внимание на юношу и старца, перебрасывавших друг другу мяч. Если он отлетал далеко, за ним вдогонку бежал мальчик лет четырнадцати. Тогда слышалось непривычное имя — Залмоксис.

Прошло немало времени, пока играющие обратили на Пифагора внимание, и старец, передав мяч юноше, приблизился.

Судя по седине и морщинам, ему было лет шестьдесят, но блестящие, коричневатого оттенка глаза придавали лицу юношескую живость.

   — Не желаешь ли занять моё место? Эта игра, как и любовь, на троих не рассчитана. Мне же давно пора передохнуть.

Речь у него была чисто ионийской.

   — Благодарю тебя, Анакреонт, — ответил Пифагор. — Но, право, ни в той, ни в другой игре у меня нет твоего опыта.

   — Так ты знаешь меня? Откуда? Ты самосец?

Прочтя на губах собеседника непроизнесённые слова: «И где твои сандалии?», Пифагор улыбнулся.

   — Мой отец Мнесарх посылает твой заказ.

   — Триерарх[23]! Я о тебе слышал! — воскликнул Анакреонт, меняя тон.

   — Нет, не триерарх. Триерарх — мой младший брат Эвном. Я — Пифагор и покинул остров задолго до того, как ты здесь появился, ещё до прихода к власти Поликрата. Вот твой перстень.

Анакреонт поднёс перстень к глазам и радостно закричал:

   — Метеох!

Юноша поспешно последовал на зов, и Пифагор оказался лицом к лицу с самим совершенством. Увлажнённые недавним напряжением волосы, разделённые спереди пробором, ниспадая, подчёркивали матовую белизну щёк и округлость подбородка.

   — Взгляни! — обратился поэт к юноше. — Как раскинулась молодая кобылица на лугу Эроса!

Юноша скользнул по перстню рассеянным взглядом. Видимо, его мысли были заняты другим.